Мария кажется мне слишком веселой, она болтает о какой-то подруге, которой я не знаю; она точь-в-точь такая, как в тот день на Люблянице: в светлом шелковом платье, по которому рассыпаны синие цветы. Я прислушиваюсь к милому шуршанию шелка, но далекое воспоминание тех дней отдает лишь горечью. Как много пережито с тех пор. Да, она совсем иная, горечь расставания. Я сам взваливаю на себя бремя, чтобы стать хозяином собственной жизни. Я касаюсь губами ее волос. Она слегка прижимается ко мне. Хорошо. Такое доверие. Я не могу ее видеть печальной, я просто не знаю, что делать, я боюсь, что она начнет меня отговаривать. Я не сомневаюсь в ее отношении ко мне, к тому делу, которому мы себя посвятили, и все же… И все-таки я спокоен. Я принял решение, и оно твердо.
— А ты не хочешь проститься со своими?
Откуда эта неожиданная забота о моих? Недаром ее хорошее настроение кажется мне подозрительным.
— Проститься?
— Ну да, проститься. Неужели ты не хочешь попрощаться со своими?
Я не знаю, что ответить.
— Ты разве не уходишь из города?
— Конечно, ухожу.
— Неужели ты совсем не любишь отца?
— Какого отца?
— Ну не моего же.
Мы молча идем дальше. Я вдруг чувствую страшную усталость. Мой вчерашний план вконец рухнул. Какой же я еще ребенок! Мы разговариваем, как два школьника, впервые беседующие о серьезных вещах.
— Это нехорошо, что ты не любишь отца. Еще хуже то, что ты не любишь мать. Родители есть родители. Не кажется ли тебе, что лучше уступить, чем быть несправедливым?
Я сжимаю ей руку.
— Нет. Я не буду прощаться. Единственный человек, с которым мне надо проститься, — это ты. Я попрощался бы еще со Сверчком, но с ним прощаться не пришлось бы — мы бы ушли вместе. Сверчок…
— Какой же ты, право… А нас ведь всегда учили думать и о других.
Да. Да. Да. Но что я им скажу? Вот, например: «Уважаемые родители, дорогой брат, дорогая сестрица, я уезжаю. Быть может, меня навсегда унесут черти. Для вас это будет самое лучшее. Дом смогут поделить между собой Филомена и Антон. Мертвому ведь дом ни к чему. Но Антон проходимец, и ему, пожалуй, ничего давать не стоит, отдайте дом вопреки всему Филомене. Филомена несчастная. Даже если черти меня не унесут, вы все равно не беспокойтесь. Сюда я не вернусь. Да и зачем мне возвращаться? Помогать вам разводить кроликов? Ходить на лекции о породистых голубях? Или организовать общими силами зоологический сад? Антон будет укрощать львов, Филомена — продавать входные билеты, а вы, папочка и мамочка, вы позаботитесь о чистоте и порядке». О Мария… какой же я, право!
Я обнимаю ее и кладу ее голову к себе на плечо. Я такой, и тут ничего не поделаешь. Кого я могу так любить, как тебя? Моя любовь к семье смешана с отравой. Зачем мне с ними прощаться? И кто мне близок, кроме нескольких товарищей, кроме Анны, кроме Сверчка? Если бы Сверчок… И вдруг я вспомнил все, что собирался сказать ей: чтобы она берегла себя, чтобы зря не появлялась в городе, чтоб не ходила на собрания, это опасно, чтобы ради всего святого берегла себя, если уж нельзя по-другому. Я краснею при мысли, что хотел сказать ей именно то, что боялся услышать от нее. Ее присутствие успокаивает. Я чувствую ее рядом — ее, заключенную в обруч моих рук, — и это чудесно, это счастье, потому и вечер