— Господин Эклунд, — раздался знакомый голос, спокойный, но с твёрдой ноткой.
Ларс обернулся. Вильгельм Канарис стоял в нескольких шагах, в лёгком летнем костюме из светло-серого льна. Его рубашка была расстёгнута у ворота, а шляпа, слегка сдвинутая набок, придавала ему непринуждённый вид. Но глаза — острые, внимательные, словно рентген — выдавали его истинную натуру. Он улыбнулся, но улыбка была сдержанной, почти формальной.
— Рад вас видеть, Ларс, — сказал Канарис, подходя ближе. — Лето в Берлине располагает к прогулкам, не правда ли?
Ларс кивнул, стараясь выглядеть расслабленным, хотя сердце забилось чуть быстрее. Канарис редко называл его по имени, и это настораживало.
— Да, господин Канарис. Тиргартен в это время года прекрасен, — ответил Ларс, поправляя шляпу. — Не ожидал, что вы выберете лес для разговора.
Канарис слегка рассмеялся, его смех был глубоким, но без лишней теплоты.
— Здесь, среди деревьев, мысли текут свободнее. И ушей… их тут гораздо меньше.
Они пошли рядом. Ларс заметил, как Канарис внимательно осматривает окрестности, словно проверяя, нет ли кого поблизости. Лес был тихим, лишь изредка слышались звуки далёких голосов или шорох листвы. Ларс чувствовал, как напряжение нарастает, но старался держаться спокойно. Он знал, что Канарис никогда не говорит просто так — каждое его слово, каждый вопрос был частью шахматной партии, в которой Ларс был фигурой с пока неясным положением.
— Как дела в посольстве? — начал Канарис, его тон был лёгким, почти дружеским. — Лето ведь не только для прогулок, но и для работы. Что нового в ваших… деловых кругах?
Ларс слегка улыбнулся, стараясь не выдать внутреннего напряжения. Он поправил рукав рубашки, чтобы выиграть секунду, и ответил:
— Работа идёт, как всегда. Торговля, отчёты, поставки. Лето или зима — для нас главное, чтобы дела шли гладко.
Канарис кивнул, его взгляд скользнул по деревьям, словно он искал что-то в их тени. Он замедлил шаг и сказал, понизив голос:
— Гладко — хорошее слово, Ларс. Но знаете, в Европе сейчас мало что идёт гладко. Германия, например, на распутье. Скажите, как человек, а не дипломат, — что вы думаете о том, куда мы движемся?
Ларс почувствовал, как пульс участился. Вопрос был опасно прямым, и он знал, что Канарис ждёт не просто ответа, а реакции. Он посмотрел на тропинку и ответил уклончиво:
— Как человек, господин Канарис, я думаю о простых вещах — о доме, о семье. Германия? Она строит своё будущее, это видно. Но я не политик. Моя задача — следить за интересами Стокгольма, а не гадать о больших планах других держав.
Канарис слегка прищурился, его пальцы коснулись шляпы, словно поправляя её. Он сделал паузу, словно взвешивая слова Ларса, и продолжил:
— Скромность — ваше оружие, Ларс. Но я вижу в вас больше, чем вы показываете. Вы наблюдательны, это заметно. В посольстве, должно быть, много разговоров о Германии. О том, что мы делаем, куда идём. Что говорят ваши коллеги?
Ларс почувствовал, как напряжение сжало грудь. Канарис явно прощупывал почву, но делал это так тонко, что каждый вопрос казался почти невинным. Он решил ответить с лёгкой шуткой, чтобы разрядить атмосферу:
— Мои коллеги, господин Канарис, больше говорят о ценах на шведскую сельдь, чем о политике. Мы дипломаты, а не… любопытные наблюдатели.
Канарис рассмеялся, его смех был искренним, но глаза остались внимательными. Он остановился у старого дуба, чьи ветви отбрасывали густую тень, и сказал:
— Любопытные наблюдатели — это моя работа, Ларс. Но знаете, в Берлине любопытство — не порок. Напротив, оно может быть полезным. Скажите, вы ведь замечаете, как город меняется? Люди, настроения, слухи…
Ларс кивнул, стараясь не выдать, как сильно его насторожили слова Канариса. Он поправил шляпу и ответил:
— Берлин живёт, это правда. Но я не слежу за слухами. Моя работа — это бумаги, отчёты. Если что-то и замечаю, то только красоту Тиргартена.
Канарис кивнул, его улыбка стала чуть шире, но в глазах мелькнула искра, словно он нашёл в словах Ларса что-то интересное.
— Тиргартен действительно прекрасен, — сказал он, возобновляя прогулку. — Но знаете, Ларс, даже в этом лесу есть свои опасности. Например, я слышал, что советская разведка в последнее время… оживилась. Их агенты, говорят, повсюду. Вы не замечали ничего странного в посольстве? Может, кто-то из коллег задаёт слишком много вопросов?
Ларс почувствовал, как горло сжалось. Канарис бросил фразу так небрежно, словно говорил о погоде, но её вес был ошеломляющим. Он знал, что любое напряжение в голосе или жесте может выдать его. Он остановился, сделав вид, что рассматривает цветущий куст, и ответил, стараясь звучать естественно:
— Советская разведка? — Ларс слегка рассмеялся, чтобы скрыть волнение. — В посольстве только и разговоров, что о торговле и поставках. Если кто-то и задаёт вопросы, то только о том, как получить побольше шведского масла. Вы же знаете, как немцы любят нашу еду.
Канарис улыбнулся, но его взгляд был словно рентген, проникающий в самые глубины. Он сорвал лист с куста и задумчиво покрутил его в пальцах.
— Вы правы, Ларс. Немцы любят хорошую еду. Но знаете, в Берлине сейчас не только еда вызывает интерес. Советские товарищи, похоже, хотят знать о нас побольше. Вы ведь общаетесь с коллегами. Никто не проявляет… излишнего любопытства?
Ларс почувствовал, как пот выступил на ладонях. Канарис явно пытался вывести его на чистую воду, но делал это так тонко, что каждый вопрос казался дружеским. Он решил ответить уклончиво, но с лёгкой долей смелости, чтобы не казаться слишком закрытым:
— Если кто-то любопытен, господин Канарис, то только потому, что Берлин — интересный город. Но в посольстве все заняты своей работой. Отчёты, встречи. Ничего, что могло бы привлечь… чьё-то внимание.
Канарис кивнул, его пальцы медленно размяли лист, и он бросил его на тропинку. Они продолжили идти, и лес вокруг становился гуще, а тени — длиннее. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в золотисто-розовые тона. Ларс чувствовал, как напряжение