Гранди посмотрел на Бадольо, его глаза сузились. Слова о короле были опасными, даже здесь, вдали от Рима. Виктор Эммануил III был символом Италии, но его слабость была очевидна для всех, кто знал его лично. Гранди вспомнил свои встречи с королём: его тихий голос, уклончивые ответы, постоянное желание избежать конфликта. Король был марионеткой, тенью за спиной Муссолини, и это делало его одновременно бесполезным и опасным. Гранди чувствовал, как его собственные сомнения нарастают, но он был слишком опытным политиком, чтобы дать им волю.
— Ты говоришь о спасении Италии, — медленно сказал Гранди, его голос был ровным, но в нём чувствовалась напряжённость. — Но что ты предлагаешь? Свержение Дуче? Заговор? Ты знаешь, что это значит. Один неверный шаг, и мы окажемся в камере. Или на виселице.
Бадольо покачал головой.
— Я не говорю о заговоре, Дино. Пока. Но мы должны быть готовы. Если Абиссиния будет затягивать нас в трясину ещё сильнее, если Германия втянет нас в новую войну, если Америка и Британия объединятся против нас — Муссолини падёт. И кто тогда поднимет Италию? Король? Он спрячется, как будто его и нет. Фашистская партия? Она развалится без Дуче, и поделом. Мы, Дино. Ты, я, те, кто ещё помнит, что такое Италия. Мы должны быть готовы взять власть, когда придёт время.
Гранди почувствовал, как холод пробежал по спине. Слова Бадольо были не просто рассуждениями — это был намёк на измену. Он знал, что маршал не говорит таких вещей без причины. Бадольо был стратегом, человеком, который планировал на годы вперёд, и его слова были как шахматный ход, рассчитанный на будущее. Но Гранди был дипломатом, и его инстинкты подсказывали ему держаться в тени, пока ситуация не прояснится. Он вспомнил собрание ложи: лица братьев, их споры о крахе режима, о том, как санкции душат экономику, как война в Абиссинии истощает армию. Профессор из Турина говорил о необходимости создать тайный совет, который мог бы действовать, если Муссолини потеряет власть. Гранди тогда промолчал, но мысль о таком совете теперь казалась не такой уж безумной.
— Я подумаю, — наконец сказал он. — Но я не дам ответа сегодня. Нам нужно больше времени, чтобы понять, куда идёт Италия. Если мы ошибёмся, цена будет слишком высока.
Бадольо кивнул, его взгляд смягчился.
— Хорошо, Дино. Думай. Но не слишком долго. Время не на нашей стороне. Муссолини ведёт нас к пропасти, и если мы не найдём выход, Италия заплатит за его ошибки. Мы должны быть готовы.
Он подал знак, и Альберто вернулся к машине. Двигатель снова заурчал, и Lancia медленно двинулась обратно к Риму. Гранди смотрел в окно, его мысли были далеко. Он видел Италию, раздираемую войной, санкциями, внутренними интригами. Он видел Муссолини, стоящего на балконе Пьяцца Венеция, обещающего величие, которого, возможно, никогда не будет. И он видел себя — человека, который должен выбрать: остаться в тени или шагнуть в пропасть ради спасения страны. Виноградники за окном сменились городскими улицами, где фонари отбрасывали золотистый свет на булыжники. Рим спал, но Гранди знал, что этот покой обманчив.
Вечер перетёк в ночь, и Палаццо Венеция утопал в тусклом свете уличных фонарей. Просторный кабинет Бенито Муссолини дышал величием — стены украшали карты Африки и Средиземноморья. Огромный стол из красного дерева был завален бумагами и телеграммами, рядом стояла наполовину пустая бутылка кьянти. В воздухе витал запах чернил и лёгкий аромат старой кожи от кресла, где сидел Муссолини. Его широкие плечи были слегка сгорблены, тёмные глаза впились в телеграмму, лежавшую перед ним. Слова были резкими, неумолимыми: генерал Этторе Бастико мёртв. Подозрение на отравление. Асмэра в смятении.
Муссолини стиснул челюсти, его крепкие пальцы смяли край бумаги. Весть о смерти Бастико ударила его как пощёчина — не только из-за потери опытного командира, но и из-за того, что она означала. Что-то рушилось. Его мечта о новой Римской империи, горевшая в нём, ускользала из рук. Он резко встал и начал мерить шаги по кабинету. Его тяжёлые шаги отдавались в тишине. Остановившись перед картой Африки, утыканной красными булавками и чёрными линиями, обозначавшими итальянские завоевания в Эритрее и Сомали, он замер. Абиссиния была центром его амбиций, суровой землёй, обещавшей славу, но приносившей лишь сопротивление. Кампания истощала Италию. Санкции Лиги Наций душили экономику, нехватка топлива подрывала флот, и теперь это — прославленный генерал мёртв. Муссолини с силой ударил кулаком по столу. «Бастико, — пробормотал он, — они посмели ударить по моим генералам?»
Он вернулся к телеграмме, перечитывая её, словно слова могли измениться. Налив себе бокал кьянти, он закружил тёмную жидкость, отражавшую свет. Вино было горьким на вкус, но он выпил его залпом, надеясь, что это успокоит нервы. «Империя, — сказал он вслух, его голос заполнил комнату. — Я получу свою империю». Африка была первым шагом, краеугольным камнем новой Италии, которая затмит Цезарей. Балканы — Албания, Югославия, Греция — последуют за ней, каждая страна станет частью великой мозаики его видения. Он видел себя на мировой сцене не младшим партнёром Германии Гитлера, а равным, современным Августом. Союз с фюрером был средством, не более. Губы Муссолини скривились в презрительной усмешке при мысли о немцах. Их высокомерие раздражало его. Когда империя Италии укрепится, он не позволит Берлину указывать ему. Он покажет, что значит быть римлянином.
Но смерть Бастико была трещиной в этом видении. Муссолини снова зашагал по кабинету, чувствуя, как тяжесть войны давит на него. Абиссинская кампания началась с фанфар, с обещаний быстрой победы. Его пропагандистская машина рисовала его непобедимым, Дуче, который возродит славу Рима. Но реальность была мрачной: армии увязли в суровых горах, их подстерегали партизаны, знавшие каждый перевал и долину.
Он остановился у окна, отодвинув тяжёлую штору, чтобы взглянуть на Рим. Город раскинулся перед ним. Пьяцца Венеция была тиха, лишь несколько охранников патрулировали внизу. Рим принадлежал ему, но сегодня казался хрупким. Он думал о Бастико, закалённом генерале, сражавшемся в Ливии и на полях Великой войны, о человеке, чья преданность не вызывала сомнений. Бастико верил в империю. А теперь он мёртв, его тело остывает в пыльном морге Асмэры.
Пальцы Муссолини сжали бокал так сильно, что тот едва