Норико следует за мной, одетая в темно-синее платье, ее волосы заплетены в две косички, каждая перевязана лентой разного цвета.
Она кусает губу, и та уже начинает опухать.
– Дамэ [24], – говорю я ей. – Сейчас кровь себе пустишь.
Она кладет руку мне на сгиб локтя. Невольно отстраняюсь – не привык, чтобы ко мне прикасались. Мой отец был хорошим человеком, мудрым, но суровым.
Я никогда не видел, чтобы он смеялся. Много лет отец болел и пытался скрыть это от меня. Я, конечно, заметил, но не знал, насколько все плохо. Я не знал, что рак разъедал его изнутри, как термиты сухую древесину.
Однажды я пришел домой из школы, и мне сказали, что он умер. На следующий день после похорон я переехал в Киото.
Моя мать ушла до моего пятого дня рождения. Помню, она прекрасно играла на пианино. Все время упражнялась и обычно сажала меня рядом. Когда в два года я начал играть на скрипке, мы играли вместе, и она всегда подшучивала надо мной и говорила, что я ее муза.
От нее пахло мятным чаем. А позже, когда мама начала курить, она брызгалась мятными духами, чтобы отец не узнал.
Она вся была в смехе, улыбках и теплых поцелуях. Приходила будить меня в пять утра, чтобы мы могли поиграть в саду. Пыталась строить замки из снега в одной ночной рубашке. Потрясающе красивая, потрясающе грациозная – и могла быть легкомысленной, как маленькая девочка. Когда я позже узнал о ее изменах, то не очень-то удивился. Она нуждалась в веселье; ей нужно было знать, что ее обожают. Мой отец не дал ей ни того ни другого.
И она много плакала. Иногда запиралась со мной в музыкальной комнате и плакала часами.
– Птенчик, – шептала мама мне в волосы. – Мой бедный птенчик.
Помню день, когда она ушла. Она заглянула в мою комнату, поцеловала меня. Сказала, что едет в город по делам.
А потом исчезла.
Отец и дедушка отправили за ней поисковую группу, но даже в четыре года я понимал, что мать никогда не вернется.
Порой я смотрю на Норико и едва сдерживаюсь, чтобы не вздрогнуть. Она растет, и сходство становится все более поразительным. Я простил ее за то, что она пыталась сделать.
Но больше никогда не буду ей доверять.
– Аники, – издает она высокий, звонкий писк, который называет голосом. – А куда мы идем?
Теперь я отвечаю за Норико, и она будет задавать мне вопросы всю оставшуюся жизнь.
– Вон туда, – отвечаю, указывая на огороженное белой веревкой людное место, где стояли рыночные прилавки и киоски с едой, игрушками и украшениями. Половина округа вышла, прихватив шумных детей. – Там будет осенний фестиваль. Полагаю, тебе понравится.
Ее маленькое личико светится.
– Ты обещал взять меня на фестиваль много лет назад. Я думала, ты забыл.
Я невольно улыбаюсь. Норико учит меня своей легкой радости. Я из тех, кого нелегко удовлетворить, я законченный перфекционист, а ее все приводит в восторг.
– В середине дня будут выступления – барабанщики и танцоры, все такое, а когда стемнеет, настанет время бумажных фонариков. Ты загадываешь желание, а потом его отпускаешь.
Она обхватывает меня своими маленькими ручонками за талию. На этот раз я позволяю.
– Аригато, – шепчет Норико.
Киваю.
– Не хочешь пойти поиграть?
Похоже, она забыла о своем страхе. У нее блестят глаза.
– Там есть игры?
– О, да. Прыжки за яблоками и…
Замолкаю. Точно я не знаю. После ухода матери я оставил игры.
Но это не имеет значения. Она вылетает как пуля и мчится к фестивальной площадке. Яркие осенние листья образуют над головой купол, их пронизывает солнечный свет, так что все мы купаемся в красках.
Я полон решимости подарить ей этот день.
Норико порхает от киоска к киоску, а когда находит что-то интересное, смотрит на меня с малейшим намеком на поджатые губки, и я протягиваю ей деньги.
В конце концов, просто сдаюсь и отдаю ей бумажник.
Она покупает большой мешок, чтобы нести в нем свои безделушки, и, прежде чем я успеваю опомниться, укладывает в него двух плюшевых мишек, коробку засахаренных яблок и украшения из морских ракушек с побережья.
Я боялся, что кто-то может сказать ей что-то недоброе или обратить внимание на цвет ее кожи, но мои опасения беспочвенны. Фестиваль доставляет радость, никто не ищет повода для досады. Военные годы были тяжелыми – не для меня, конечно, и не для кого-либо из богатеев. Для простых людей это были действительно очень тяжелые годы, и теперь все просто хотят спокойствия. Токио вновь оживает. Горожане всегда на десятилетия опережали остальную часть страны. Возможно, моя сестра станет здесь счастлива. Кроме того, она не лишена своеобразной привлекательности. Ее веселье заразительно, и вскоре она уже играет в пятнашки с группой мальчиков. Кто-то водружает ей на волосы корону из листьев.
Она хорошенькая. Мне придется за ней приглядывать. Хорошенькая и доверчивая – плохое сочетание. В тринадцать лет она все еще ребенок, с отчаянным детским желанием быть любимой.
– Аники, – зовет она меня, – есть хочу!
Покупаю ей такояки [25], и она прислоняется виском к моему плечу, пока ест. Мы смотрим, как танцоры в тяжелых костюмах кружатся, и Норико подпрыгивает в такт музыке.
– Такое устраивают каждый сезон?
– Да.
Ее глаза быстро наполняются слезами, но она снова упархивает, прежде чем я успеваю открыть рот. Как ни странно, я справляюсь. Мне удается целый день терпеть то, что меня совершенно не интересует. Сестра учит меня терпению, а я и не подозревал, что оно у меня есть.
Когда солнце садится и начинают подмигивать звезды, она вновь меня находит. Норико держит бумажный фонарь, и ее руки мокры от чернил, потому что она пыталась писать иероглифы, используя по старой традиции кисть. У нее пятно чернил в уголке рта, а из волос торчат листья.
– Я бы помог. Посмотри, вся испачкалась.
– Я могу сама! – Ее голос снижается на октаву, как всегда бывает, когда она говорит о чем-то серьезно.
Я хмуро смотрю на неразборчивые каракули.
– Я даже прочесть это не могу.
Норико пихает фонарик мне в лицо.
– Здесь написано кибо.
Надежда.
Проглатываю нотации, готовые сорваться с языка. Я велел ей загадать желание, и она загадала, хотя даже не может правильно написать иероглиф «надежда». Причем она полна решимости сделать что-нибудь сама. Я смотрю в ее честные глаза и понимаю, какое редкое создание моя маленькая сводная сестра.
– Тогда хорошо.
Она сияет.
– Ты думаешь, Бог поймет? Даже если я написала неправильно?
Я не хочу портить ей настроение, но и не в состоянии лгать. Я всегда верил лишь в собственный талант, смерть и способность людей не оправдывать ожиданий.
– Я ни во что не верю.
Она улыбается, как будто знает секрет, которого не знаю я. Мне не уследить за ее непостоянной верой. Вот сейчас она набожна – и вдруг уже клянется, что переросла заблуждение. Думаю, ее просто тянет кому-то пожаловаться.
Немудрено.
– Так к кому мы обращаем желание? – настаивает она. – Куда полетит фонарик?
Пытаюсь быть честным.
– Полетит туда, куда полетит.
Она дает мне фонарик.
– Тогда хорошо. Давай вместе.
Через мгновение мы его отпускаем. Фонарик плывет вверх, светящийся маленький призрак среди сотен других, прежде чем исчезнуть в ночи. Норико кладет свою ладонь в мою и глубоко вздыхает, как будто с ее крошечных плеч свалился огромный груз. Но на мои все еще давит тяжесть. Мне не хватает ее веры. По правде говоря, у нас вообще очень мало общего.
Я изо дня в день пытаюсь понять, что заставляет меня чувствовать ее своей.
Наконец наступил день встречи. Если бы Нори верила в приметы, она бы сказала, что не зря накануне бушевала гроза: для них все кончено.
А вот Акира заверил, что это ничего не значит, и был уверен в успехе.