В Горьком тетю Лизу с детьми, как и было условлено, встретила Нина Алексеевна. К этому времени ее муж стал главным конструктором на Автозаводе им. Молотова. Был радушным прием, но условия жизни в Горьком оказались тяжелыми: голод, холод, болезни, отсутствие света (сидели при коптилках). Елизавета Ефимовна вспоминала, что хотя и трудно им в то время жилось, не было денег, не хватало продуктов, но всех согревала дружба и сплоченность. Она нашла себе занятие: стала создавать при школах кружки по вокалу, музыке и с ними выезжала в госпитали, на предприятия.
В Горьком они прожили около трех лет. Елизавета Ефимовна рассказывала моему отцу о трагической встрече с графиней Урусовой, которую волей судьбы занесло в эти края. Ее нашли босую, хотя была зима, оборванную, пораженную педикулезом. Ее помыли, как могли одели, постригли, накормили, но вся эта помощь была «каплей в море».
Буба хотела пойти на курсы медсестер, но Елизавета Ефимовна ее отговорила и предложила быть у нее секретарем. У Бубы появилось много свободного времени, и она начала ходить в кино, на концерты самодеятельности, где и познакомилась со своим будущем мужем. Она вышла замуж за доктора, который служил в армии Андерса [5]. Буба забеременела, муж уехал сначала в Польшу, а потом в Австрию. Когда кончилась война, ее в конце концов, после долгих мытарств, выпустили к мужу за границу. Так Буба оказалась в Австрии.
После войны в Песках
После войны, в 1948 году, неожиданно к нам на дачу в Пески приехала пожилая женщина с маленькой девочкой Машей. Это была Елизавета Ефимовна. Папа обрадовался ее приезду и сразу как-то ожил. Они вспоминали прошлое, своих друзей. Только через несколько дней Елизавета Ефимовна рассказала моей маме драматическую историю, приведшую ее к нам.
А произошло вот что. Арестовали Абрама Ефимовича, ее брата. Он жил вдвоем с дочкой Машей; мать Маши, Елена, погибла в блокадном Ленинграде. Когда пришли за Абрамом, он сумел лишь сообщить Лизе по телефону, что, по-видимому, будет арестован и что она должна срочно забрать Машу из школы, чтобы та не попала в интернат для детей репрессированных. В дверь уже ломились… Елизавета Ефимовна помчалась в школу, забрала Машу и, боясь ареста, решила исчезнуть из Москвы хотя бы на время. Но куда? Она вспомнила про нас, но телефон в нашей квартире молчал, и она пошла к Неродам. От них Елизавета Ефимовна узнала, что мой отец серьезно болен, что мы живем на даче. Многие друзья Георгия Васильевича также находились под арестом, оставаться у них было небезопасно, и решено было отправить Елизавету Ефимовну с Машей в Пески. Так она очутилась у нас и прожила с нами несколько лет.
Помню, как в гостях у наших соседей Елизавета Ефимовна играла на рояле «Лунную сонату» Бетховена. Глядя на нее, мы искренне жалели и ее, и ее загубленный талант. Отец, как мог, утешал ее, а она с неизменной улыбкой говорила: «Знаешь, Вася, теперь вы все мне стали еще ближе и роднее». Веря в предначертание судьбы, Елизавета Ефимовна любила повторять: «Само собой ничего не может произойти». Она говорила, что в тюрьме молитвы брата о ней услышал Василий Блаженный (в молодости это была кличка моего отца). Вот он, дескать, и помог ей в эти трудные годы.
После ареста Абрама Ефимовича Елизавета Эйзлер очень нуждалась. Мы ей тоже не могли особенно помочь. Тяжело болел отец, и только огород на даче как-то спасал нас от голода. Мы сажали картошку, выращивали овощи, держали кур. Так мы жили несколько лет, меняя оставшиеся вещи на молоко, хлеб и другие продукты.
Елизавета Ефимовна получала 27 рублей пенсии, мизерную сумму. А она в Министерстве культуры в послевоенные годы бесплатно занималась «восстановлением» музыкальной культуры России. Кто-то посоветовал ей обратиться к министру, она написала в министерство. И однажды на имя Елизаветы Ефимовны пришел конверт с поздравительной открыткой с Днем 8 Марта и уведомлением на получение 25 рублей единовременного пособия. Поздравление было с припиской, сделанной рукой самой Фурцевой: «Я не в состоянии увеличить Вам пенсию, а министерство не благотворительный фонд, надо было работать». Как-то в разговоре с Дмитрием Шостаковичем Елизавета Ефимовна с присущим ей юмором рассказала об этом эпизоде, и Шостакович начал ежемесячно присылать ей по 25 рублей. Удивительно, но, как мы видим, горе всегда сплачивало интеллигенцию.
Машу друзья тоже не оставили в беде. Ирина Валентиновна Альтман приносила ей книги, покупала тетради, записала ее в библиотеку, ведь детям репрессированных ходу в нее не было.
Наш дачный дом был летним, но в первую военную зиму школы в Москве не работали, и меня пришлось оставить в Песках. В 1941 году стояли страшные морозы. Чтобы не замерзнуть, я спала с собакой по прозвищу Дамка; за кусок жмыха работала в колхозе и училась в местной школе. Когда Елизавета Ефимовна сказала, что хочет остаться в Песках на зиму, мои родители пришли в ужас. «Но ведь это лучше, чем в тюрьме на Соловках», – говорила она. И выжила, и спасла Машу. Она никогда не жаловалась, безропотно переносила все тяготы своей нелегкой судьбы; умела собираться, ее мысль всегда работала четко.
Елизавета Ефимовна много лет дружила с Еленой Григорьевой, дочерью полковника царской армии Григорьева (Елена училась во Франции у известного художника Боннара, стала сама известным художником). Лиза с Леной Григорьевой встретились много лет спустя в дачном поселке художников в Песках, и я помню, как они в четыре руки играли на рояле. Они с грустью вспоминали свое безоблачное детство, город Полтаву…
Абрам Эйзлер и Корней Чуковский
С юношеских лет Абрам Эйзлер дружил с Чуковским.
Узнав о неожиданном аресте Абрама Ефимовича, Корней Иванович сразу приехал к нему домой. Не застав никого, он стал разыскивать Елизавету Ефимовну и узнал через детей писателя Казакевича, с которыми дружила Маша, что она уехала к скульптору Георгию Нероде. Там ему сказали, что Елизавета с Машей в Песках, у Хвостенко.
Тетя Лиза носила передачи в Лефортово. Корней Иванович передал для своего арестованного друга деньги, тулуп и валенки.
После приговора Абрама Ефимовича сослали в Инту, где он работал в шахте. О том, как он там существовал, видно из его короткой дневниковой записки: «Это была уже не тюрьма, а лагерная жизнь, превосходящая своей беспощадностью все, что известно из жизни "людоедов и крыс"».
В далекой Инте,