– Это верно, – сказал Сталин, – но терпеть не надо ни АХР, ни МОСХа… Надо теперь сколачивать группу советских настоящих мастеров и вести за собой фронт.
Говорили о преследованиях со стороны РАБХа. И о том, что мы все, и Герасимов, и Бродский, и я, насильственно гримировались в классовых врагов.
– Это было и больше не повторится, – сказал Сталин. – Мальчишки заблудились. Помнишь, – обращается он к Ворошилову, – года четыре назад кончал молодой парень вуз. В международной политике многого не понимает, прямо – чем не Гитлер, а в своей специальности дуракдураком. Мы это маленько перевернули и исправили.
Сталин делает жест ладонями, как бы что-то поворачивает.
– Но мы с международной политикой как-нибудь справимся в ЦК, а вот наукой занимайтесь как следует, приобретайте знания.
Мы приставали к нему с вопросом, знает ли он языки.
– Немного немецкий, – и прибавил: – Довольно хорошо знаю историю человечества.
Не помню, я что-то сказал про Ленина.
– Ленин, – сказал Сталин особенно нежным голосом, – он ведь был у нас единственный.
Он так проникновенно и ласково сказал, что было ясно, как он его любит и почитает, и сразу стали мне глубоко противными все подозрения оппозиционеров о ревности Сталина к Ленину. Для меня стало ясно, что Сталин, как любимый ученик, преклоняется перед Лениным. Во время игры в городки, когда кто-нибудь из нас задавал вопрос, Сталин повторял: "Все имеет свои законы". Эту фразу он повторил несколько раз. Когда говорили о левацких художниках, Сталин деловито спросил, кто из них лидер. Мы ответили:
– Давид Штеренберг.
– А вот помнишь, – обратился он к Ворошилову, – ведь Ярославский защищал леваков.
Заговорили о стариках. Герасимов сказал, что он страшно любит своего отца, которому сейчас 87 лет.
– Да, за этого старика нам пришлось заступиться, – сказал Ворошилов.
– Люблю хороших стариков. Дайте вашу руку, Герасимов.
Здесь любопытно то, что многие представляют (Сталина и Ворошилова) в виде живых схематических справочников по марксизму-ленинизму. Это сплошная бездарная фантазия. И именно Сталин и Ворошилов очень человечны и эмоциональны, и именно (благодаря) этой человечности и эмоциональности советское государство успешно развивается. Человек-схематик и справочник скверно бы управлял государством – сухо и бездарно, скучно и мертво. Я спросил у Сталина:
– Связан ли вкус с мировоззрением?
– Конечно связан, – сказал Сталин.
Это для меня очень важное замечание, так как я убежден, что не может быть разрыва между мыслями и чувствами. И я часто в своих речах на это указывал».
С момента встречи прошло четыре месяца. Оказывается, все это время вокруг посещения художниками Сталина кипели страсти. То, что они рассказали, не удовлетворило художественную общественность, считавшую, что от нее что-то скрывают. Читаем дневниковые записи.
3 сентября 1933 г.
«Да, кстати, о встрече со Сталиным. Бродский целиком Богородскому рассказал всю беседу, вплоть до отзыва Сталина о Богородском. Зачем? Я думаю, что право рассказывать свою беседу со Сталиным надо иметь особенное. Впрочем, не знаю, сейчас прав я или Бродский? То содержание беседы, которое имело место, – величайшее благо для судеб искусства, и, значит, содержание беседы знать необходимо, но желает ли этого Сталин? От излишней ли подозрительности, но у меня есть мысли: может быть, наша болтовня дошла до Сталина? Он сказал, с болтливыми больше не хочу иметь дела».
4 сентября 1933 г.
«Григорьеву я прочел встречу со Сталиным, чтобы прекратить поток неправильных мыслей и сведений вокруг нашей беседы со Сталиным. Богородский всюду и везде трещит и трещит. На Григорьева мое чтение произвело большое впечатление не только тем, что записано, но и моим отношением к тому, как я реагировал на Сталина».
7 сентября 1933 г.
«Когда уходили из Наркомпроса, в вестибюле встретил Бубнова. Здороваемся. Перельман, Григорьев, Мешков и я. Перельман пригласил Бубнова посмотреть свою работу. Я рассказал ему, что засиделись у него в Наркомпросе и говорили о Музее искусств СССР. Все высказались за это, тем более, сказал я, и Сталин отнесся к этому благожелательно. Но только с поправкой на РСФСР и СССР. Бубнов не дал мне договорить, как вдруг впал в повышенный тон, глаза вытаращил и сделал их враждебными и стал кричать:
– Сталин за, а я против. Я нарком, и надо со мной советоваться, а вы вот бегаете по Москве, болтаете, художников будоражите.
Я его перебил:
– Помилуйте, я только что приехал. Ничего я не болтаю и по Москве не бегаю.
Бубнов:
– Я еще вот на каком-нибудь общественном собрании хорошенько вас отхлестаю.
Я говорю:
– Но ведь дело же не в болтовне, а дело в музее. Музей ведь нужен, и вы за него; значит, надо было вынести решение о том, чтобы произведения не разбазаривать.
– Да, да, – говорит Бубнов, – конечно, не разбазаривать.
В это время кто-то остановился, слушая нас. Бубнов крикнул на него:
– Проходите, чего вам тут нужно? Нет, нет, вы, художники, болтуны; вот, например (он показал на Григорьева), у меня на заседании я уже не знаю, как говорить, потому что, ей-богу, боюсь, что разболтает.
Я говорю:
– Андрей Сергеевич, давайте все-таки при свидетелях договоримся. Бродский рассказал Богородскому, а тот болтает и болтает, ну а я тут при чем? Согласитесь, наконец, со мной.
– Я не про вас говорю, а надо научиться не болтать. Это никуда не годится.
Поговорили об обманувшем нас Моссовете, поздоровались с подошедшим Эйзенштейном (откуда он появился в вестибюле?).
Бубнов говорил с Мешковым о каком-то заказе. Разошлись дружески. Но меня эта беседа очень разозлила. Значит, я оказался прав. Бродский и Герасимов проболтались, и ничего хорошего из этого не выйдет. Правда, про меня Бубнов будет меньше сочинять, я в этом отношении теперь выступил очень удачно. Бубнов, между прочим, начатый тон сбавил – сначала он не соглашался со Сталиным, а потом сказал, что Сталин, как глава, во все может и должен вмешиваться.
Да, эта история заставляет меня все же согласиться с Бубновым и совсем не согласиться с Бродским и Герасимовым. Зачем Бродский рассказал Богородскому? Теперь Бубнов прав: все говорят, все знают, но нарком ничего не знает. Конечно, это ни к черту не годится. Надо будет как-нибудь посоветоваться, может, рассказать Бубнову беседу со Сталиным? Имеем ли мы право? Ворошилов лично подписал разрешение написать свой