— Vive la Revolution russe! — И затем: — A bas le monarchisme et le tsarisme!
Перевода этих фраз не потребовалось, их смысл сразу дошел до сознания всех присутствующих. Этим началом оратор в один миг завоевал симпатии слушателей и был вознагражден бурными аплодисментами и приветственными возгласами.
Однако в последующем, несмотря на то что оратор говорил четко и относительно медленно, аудитория безмолвствовала. Дело было не только в отсутствии перевода. Чувствовалось, что сам выступавший говорил без видимого подъема или энтузиазма. Красивые и закругленные фразы на красивом языке воспринимались в недостроенном цехе бесстрастно, не производя впечатления на присутствующих.
(Забегая вперед, скажу о том, чего я тогда, конечно, не мог знать: содержание речи, навязанной партийным руководством, внушало самому оратору серьезные сомнения. Еще до митинга в Копли-лахт француз неоднократно замечал, что призывы к продолжению войны здесь, в обновляющейся России, не встречали сочувствия. А текст речи, изготовленный еще в Париже, заученный на память к моменту высадки в Архангельске и сейчас лежавший в кармане пиджака, прошел не только цензуру, но и соответствующие департаменты военно-пропагандистской машины союзников.)
Итак, девяносто процентов слушателей не понимало французского языка и только догадывалось, что он не случайно оказался в свите «бабушки». Директора́ не в счет. Не на них был рассчитан монолог гостя, потому что кто‑кто, а они не нуждались в призывах за продолжение войны.
— Подскажи, мил человек, чего это он лопочет? — обратился довольно громко к аккуратному лейтенанту российского флота с красным бантом в петлице шинели оказавшийся рядом усатый, почтенного вида рабочий, строго глядевший сквозь стекла стальных очков. Складной метр в нагрудном кармане и вся солидная повадка выдавали в нем мастера.
— Как вам сказать? — вполголоса, чтобы не мешать другим, отозвался моряк. — Вроде как бы упрекает, что русские после революции не так охотно воюют... Что боши — это, значит, немцы — отнимут все завоевания революции...
— Ну, такие песни мы слышали уже не впервой. Значит, война до последней капли крови русского солдата, так получается? — не то презрительно, не то иронически сказал мастер и сплюнул.
Флотского лейтенанта вдруг охватило беспокойство. Он судорожно сжал руку своей нарядной жены, прислонившейся к его плечу, и, видимо, решил, что лучше не ввязываться в роль переводчика. Ведь большинству матросов и рабочих вряд ли понравятся речи гостей...
Но благие намерения приходят слишком поздно. Близко стоявшие слушатели, явно беспомощные в попытке понять француза и наблюдавшие любезную подмогу офицера, потянулись к нему и кто шепотом, кто громко стали уговаривать продолжать перевод. Кольцо упрашивающих уплотнялось. И конечно, среди них не было ни котелков, ни офицерских фуражек.
Именно знание иностранных языков во все прошлые времена неизменно подчеркивало одно из преимуществ кадрового офицера, дворян и других представителей привилегированных классов. Больше того, подобная привилегия являлась как бы неотъемлемой, монопольной и пожизненной.
Можно снять погоны и вынудить сменить котелок или цилиндр на кепку; можно конфисковать и поделить имущество, движимое и недвижимое, а знание иноземного языка все равно останется при его владельце, пока у него голова на плечах.
Кто мог знать тогда, что наступит время, причем довольно скоро, и сыновья кепок и бескозырок, столпившихся вокруг лейтенанта, уже с юных лет будут довольно бегло лопотать по-английски, обучаясь ему в нахимовских, суворовских и других советских школах?!
А пока не владеющему языками приходилось идти на поклон к владеющему. Послышались реплики:
— Уважь народ, господин хороший, будь ласков... Перескажи, чего это он бухтит. Вроде как сочувствующий? А то своих говорунов мы уже наслушались — дальше некуда!
Порозовевший и немного смущенный флотский лейтенант замялся, подыскивая уважительный предлог, чтобы уклониться от высокой чести, но неожиданно, вроде как ножом в спину, нанесла предательский удар его собственная жена.
— Ну, конечно!.. Ведь ты, Анатоль, отлично знаешь французский и свободно мог бы помочь... товарищам. — Чуть было не оступилась, так как это был первый случай в ее жизни, когда «людей из толпы», «из мастеровых» или «из матросни» пришлось назвать товарищами.
Лейтенантша явно заранее упивалась успехом мужа перед «товарищами», которые оказались совершенно беспомощными и просят — да, да, сами просят! — им помочь.
Откуда ни возьмись появились доброхоты. Кто-то даже подхватил лейтенанта под локотки.
— Пожалуйте сюда, ваше благородие... Становись на эту поковку, не беда, что с брачком... Можно сказать, для пьедестала годится! И тебе виднее, и нам слышнее. Шпарь!
Поднятый волей судеб над толпой почти на полметра, глотая слюну, вначале волнуясь, а затем все увереннее лейтенант стал переводить вполголоса слова французского социалиста. Прислонившись к мужу, чтобы придать ему устойчивость, и незаметно пожимая руку для морального поощрения, жена офицера с гордостью оглядывала окружающих.
Забавная деталь: у лейтенантши на высокой шелковой шляпке, отороченной по нижнему краю мехом, кокетливо торчало фиолетовое перо, искусно изогнутое вверх наподобие вопросительного знака. Колыхаясь при каждом движении модницы, этот вопросительный символ двусмысленно красовался в вышине и как бы ставил под сомнение все относящееся к владелице шляпки и к ее супругу.
Если верить словам переводчика, француз пока не столько говорил о будущем, сколько осуждал проклятое прошлое и его главного виновника — афериста-царя.
— L’affaire du Tsar est faite! [24]
Буквального перевода и в данном случае не требовалось, тем более что слушатели давно знали о провале политики проклятого царизма, — они сами приложили к этому руку всеобщей забастовкой и ликвидацией сопротивлявшихся жандармов и юнкеров. В этом месте добровольный толмач запнулся, словно раздумывая, как перевести высказанную оратором мысль.
А между тем не надо было знать французский язык, чтобы почувствовать, что делегат от союзников жует надоевшую ему самому жвачку, как это было, по всей вероятности, вчера в Ревеле или позавчера в Петрограде. По поведению и взглядам пытливо следящих за ним слушателей француз все больше убеждался, что от него ждут другого. И постепенно это другое — то есть скорейшее окончание мировой войны — становилось ему понятнее и ближе, нежели то, о чем твердили его компаньоны во главе со зловещей старухой.
Эта метаморфоза происходила пока что только внутри — под влиянием всего увиденного в России и под влиянием реакции каждой новой аудитории. Однако связанный партийным поручением и все еще находясь в плену полученных наказов и официальной пропаганды, француз еще не созрел для полной ревизии тех идей и лозунгов, с которыми выехал из Парижа.
Конечно, подобное внутреннее состояние не могло не сказываться на характере и интонациях выступления, лишенного всякой убежденности. И, конечно, это не могло остаться незамеченным со стороны жадно старавшихся понять его русских товарищей.
А лейтенант тем