Я не позволю. Не позволю ей разрушить всё снова. Я уже совершила эту ошибку, поверив глазам, а не ему. Один раз я уже купилась на её спектакль, но второго раза не будет. Я делаю глубокий вдох и выпрямляю спину. Ноги больше не дрожат, а в груди вместо паники холодная, стальная решимость.
Максим замер. Его лицо стало абсолютно непроницаемым, словно он надел маску холодной ярости.
– Ты в который раз перешла все допустимые границы, – его голос тих, но каждый звук в нём отточен, словно лезвие. – Ты считаешь, что имеешь право называть болезнь моей дочери «временной слабостью»?
Он делает крошечную паузу, и в воздухе стынет лёд.
– Я на многое закрывал глаза, но это... Наше сотрудничество исчерпано. С этого момента.
Он не кричит. Он констатирует факт, словно просто расторгая невыгодный контракт.
Евгения бледнеет, и тут же пытается что-то сказать, найти рычаги влияния:
– Максим, остынь. Ты не понимаешь...
Я подхожу к ним именно в этот момент. Я останавливаюсь рядом с Максимом, плечом к плечу, уже одним этим давая понять, что мы вместе. Я смотрю на Евгению не со злостью, а с холодным, безразличным превосходством.
– Один раз тебе уже удалось встать между нами, – говорю я ровным, спокойным тоном, в котором нет и тени сомнения. – Но довольно. Хватит игр. Максим, пойдём, нас ждёт дочка.
Я поворачиваюсь к нему и вижу в его глазах не просто ярость. К ней примешивается восхищение и та самая гордость, которую я не видела уже много лет. Я разворачиваюсь, чтобы уйти, будучи на сто процентов уверенной, что он последует за мной. Так и происходит. Его шаг сливается с моим.
– Мои юристы свяжутся с тобой, чтобы окончательно закрыть все оставшиеся вопросы, – бросает он через плечо Евгении, даже не глядя на неё, и его низкий голос ставит окончательную точку в их разговоре.
– Ты думаешь меня можно так легко вышвырнуть из своей жизни? – кричит она нам в спину.
Мы идём по коридору, не оглядываясь и не прислушиваясь к доносящимся до нас истерическим выкрикам. Мы идём к нашей дочери. К нашему общему будущему. И на этот раз ничто не встанет у нас на пути.
Наши пальцы сплетаются в крепкий, нерушимый замок. Никаких слов, да они сейчас и не нужны. Воздух, который только что был наполнен ядом и предательством, теперь очищен. Выжжен дотла.
Дверь в палату Лики открывается, и нас встречает тихий, ровный гул аппаратуры. Наша дочь спит, и её дыхание кажется единственным звуком, имеющим значение в этой вселенной. Максим останавливается у кровати, и его взгляд наполняется такой нежностью, что у меня перехватывает дыхание. Он осторожно, почти благоговейно, поправляет одеяло и касается её щеки тыльной стороной ладони.
– Больше я вас никуда не отпущу, – тихо произносит он, а затем притягивает меня к себе и дарит нежный поцелуй.
Следующие несколько недель сливаются в одно мучительное ожидание. Лику готовят к терапии: капельницы, анализы, бесконечные консилиумы. А мы с Максимом стали одной командой, выстаивая это трудное время плечом к плечу.
Все эмоции, кроме одной – решимости, отложены в долгий ящик. Максим решает все организационные вопросы и кажется, что иногда его телефон раскаляется от звонков, но его внимание всегда приковано к нам, к Лике. Я же становлюсь её тылом: читаю сказки, учу её дыхательным упражнениям, которые показала медсестра, просто держу её за руку.
И вот наступает утро операции.
Лику увозят по длинному белому коридору. Двери блока закрываются с тихим, но таким окончательным щелчком, что мои ноги подкашиваются. Вся моя стальная решимость куда-то уходит, оставляя после себя ледяную, пронизывающую пустоту.
Но Максим не даёт мне упасть, его руки обхватывают меня сзади. Тяжёлые, тёплые, настоящие.
– Всё будет хорошо, – он шепчет мне в волосы, и его губы касаются моей макушки. – Я обещаю. Я не подведу её. И тебя.
Мы сидим в этой стерильной комнате для ожидания, и время теряет всякий смысл. Он практически не отпускает мою руку, лишь иногда, когда встаёт и подходит к окну. Мы не говорим о плохом. Мы говорим о будущем. О том, как поедем на море. О том, как Лика пойдёт в первый класс.
Он рассказывает, какую комнату для неё приготовил в своём доме: с огромным окном и специальным местом для рисования. И эти разговоры, как спасательный круг в море ужасающего ожидания.
Через несколько вечностей дверь открывается и к нам выходит профессор Гольдман. Его лицо усталое, но в уголках глаз – те самые лучики, которых я боялась и ждала больше жизни.
– Всё прошло успешно, – говорит он, и эти слова разбивают ледяную глыбу у меня в груди. – Организм отреагировал лучше, чем мы ожидали. Самое страшное позади.
Я не помню, что было дальше. Помню, как рыдала, прижавшись лбом к его груди, а он держал меня так крепко, словно боялся, что я разлечусь на тысячу осколков от этого запоздалого облегчения. Помню, как он сам, этот железный Максим, плакал, не скрывая слёз, целуя мои волосы и шепча одно-единственное слово: «Спасибо».
Вскоре Лику перевели в палату интенсивной терапии. Спустя несколько долгих часов она, наконец, открыла глаза. Сначала это были просто сонные, мутные щёлочки, но потом она сфокусировала взгляд. На мне. На Максиме. И её губы зашевелились.
– Мама… Папа… – выдохнула она и снова заснула.
Мы замираем. Это слово, пусть произнесённое неосознанно, но оно было для него. Максим медленно опустился на колени у кровати, прижав её руку к своим губам, и его плечи бешено вздрогнули. Вся его мощь, вся его власть – ничего не стоят перед этим словом.
Разумеется, чудо не случилось за один день. Но с каждой неделей результаты анализов были всё лучше, а спустя месяц профессор Гольдман, наконец, развёл руками и сказал:
– Это работает. Вы можете потихоньку возвращаться к жизни.
Прошла неделя. Затем другая. Лика на глазах превращалась из бледной, прозрачной куклы обратно в нашего живого, любознательного ребёнка. Анализы показывали стабильное улучшение: накопление липидов остановлено. А это означало, что генная терапия сработала.
В день выписки мы стояли втроём у того же панорамного окна, где когда-то разыгралась та ужасная сцена, но теперь за окном светило солнце.
Максим обнимал нас обеих, крепко прижимая к себе.
– Всё, – говорит он, и его голос твёрд и ясен. – Мы едем домой.
Да, впереди нас ещё ждёт серьёзный разговор, и несмотря на то, что она тогда назвала его папой, мы так и не обсудили это, решив сделать это в более правильной обстановке. Но теперь мы возвращаемся домой.
Мы прошли через ад, но вынесли из него не пепел, а алмаз – нашу любовь, закалённую в самом страшном испытании. И теперь она сильнее стали.
Эпилог
– Стоять! – голос Светланы Игоревны, обычно бесстрастный и ровный, сейчас буквально режет воздух приёмной.
Я замираю на пороге с очередной стопкой папок, которые всё же пронесла мимо бдительного взора мужа.
– Софья Валерьевна, – его секретарь подходит ко мне и настойчиво забирает папки. – Вы сейчас должны вещи в роддом собирать, а не разбирать наш архив.
Я хочу возразить, сказать, что отсиживаться в четырёх стенах уже просто невыносимо, а здесь от меня хоть какая-то польза, но Светлана Игоревна смотрит на меня так пристально, что все слова застревают в горле.
– Знаете, – говорит она тише, и её взгляд становится пронзительным. – Я ведь сразу поняла, что между вами не всё так просто, как могло показаться. И я очень рада, что сейчас всё именно так, как и должно было быть.
Она многозначительно смотрит на меня, а потом медленно, как в хорошем спектакле, переводит взгляд куда-то за мою спину, и её лицо вновь становится строгим.
– Максим Александрович, – произносит она с лёгким укором. – Вам уже давно пора запретить супруге приезжать сюда.
Я оборачиваюсь. Он стоит в нескольких шагах, опершись о косяк двери своего кабинета, а на его лице та самая смесь безграничной нежности и стальной решимости, что сводит меня с ума.