Бывшие. Правило трёх «Н» - Чарли Ви

До сих пор самым страшным днём в моей жизни считалось то самое четвёртое июля. День, который пах пирогом, дорогими духами и предательством.

Удивительно, как память цепляется за ничтожные детали, пока твой собственный мир разлетается на осколки. Я помню, что накрапывал дождь, и я радовалась, что надела свои тёмно-синие замшевые туфли — они не промокали. Помню, как несла в руках контейнер с ещё тёплым яблочным пирогом, его сладкий аромат щекотал нос. Яблоки были из сада моей мамы, а пирог — любимый рецепт Дениса. Я ехала к нему на работу, чтобы устроить маленький сюрприз.

Капитан полиции Денис Мамонтов, мой муж, мой красавец-герой, в десятый раз за месяц засиживался на работе.

«Дело, Лерочка, — хрипел он в трубку, и в его голосе я слышала благородную усталость защитника правопорядка. — Этот маньяк из парка не даёт нам вздохнуть. Спасибо Марине Игоревне, без неё мы бы совсем не справились».

Марина Игоревна. Начальница его отдела. Железная леди с глазами, как у ястреба, и фигурой модели. Я её недолюбливала. Ей бы на подиум или в модельное агентство. Не из-за ревности — Боже упаси! — а потому что она смотрела на меня так, будто я была не женой её лучшего сотрудника, а неудачно подобранным аксессуаром.

Дежурный у поста встретил меня обаятельной ухмылкой. — Здравствуйте, Валерия Павловна! К капитану с провиантом? Молодец. Только он, кажется, у шефа.

Я кивнула и прошла по длинному, вылизанному до блеска коридору. Пол блестел, как лёд, отражая строгие линии светильников. В воздухе витал запах чистящего средства, бумаги и чего-то неуловимого — власти, что ли.

Дверь в кабинет Марины Игоревны была приоткрыта. Не захлопнута до конца. Оттуда доносились приглушённые голоса. Я уже собиралась постучать костяшками пальцев, весело крикнув: «Пирог прибыл!», как мой взгляд упал на узкую полоску света между дверью и косяком.

Сердце предательски замерло, предчувствуя беду.

Они стояли у массивного дубового стола, заваленного папками. Он, мой Денис, в своей идеальной форме, с расстёгнутым воротником, от которого почему-то стало душно и мне. Она, Марина Игоревна, уже без пиджака, в одной шелковой блузке, которая странно смялась на её обычно безупречном плече. Его рука лежала на этом плече. Её пальцы вцепились в его предплечье. Они не целовались. Они просто стояли лоб в лоб, и на его лице было выражение, которое я видела только в наши самые сокровенные моменты. Это выражение принадлежало мне, только мне, но никак начальнице отдела. А она смотрела на него с голодом, нежностью и собственническим видом. Только женщина узнает этот взгляд.

Контейнер с пирогом выскользнул из моих онемевших пальцев и с глухим, предательски тихим шумом шлёпнулся на идеальный казённый пол. Крышка отскочила, и кусок тёплого, душистого пирога, с любовью замешанного в нашей кухне, выкатился на линолеум.

Они вздрогнули и резко отпрянули друг от друга. В их глазах мелькнуло не замешательство, не ужас, а быстрая, как молния, ярость — будто я, а не они, нарушила что-то священное.

Денис сделал шаг ко мне. — Лера… — его голос, ещё минуту назад бывший нежным, зазвучал хрипло и сдавленно. — Это не то, что ты подумала.

Я не помню, что я ответила. Не помню, как вышла из здания. Помню только запах. Уже не яблок и не духов. А запах горящего. Горел мусорный бак, а у меня было ощущение, что горел мой брак, моя вера, моя жизнь. И пепел от него оседал на моих прекрасных непромокаемых туфлях.

Помню, как захлопнула дверь такси, и водитель, бросая на меня испуганный взгляд, рванул с места, будто увозил меня от эпицентра катастрофы. Так оно и было. Я смотрела в запотевшее стекло, не видя улиц, не видя дождя. Перед глазами стояла одна и та же картина: его рука на её плече, их сомкнутые лбы, её взгляд.

Дом встретил меня гробовой тишиной. Только тиканье настенных часов на кухне, подаренных его матерью, звучало как отсчёт времени до конца света. Я прошла в гостиную и остановилась посреди комнаты. Мои туфли оставляли на полу грязные следы.

Я не плакала. Внутри всё застыло, превратилось в комок колючего, болезненного льда. Я механически сняла куртку, и она грузно упала на пол. Я не подняла её.

И тут зазвенел дверной звонок. Короткие, настойчивые, требовательные звонки. Я знала, кто это. Он примчался следом. Не чтобы утешить, а чтобы зачистить территорию. Установить контроль над ситуацией. Как на работе.

Я не двигалась. Звонок сменился резкими, яростным стуком в дверь — он ведь знал, что я дома. — Лера! Открой! Немедленно! — его голос за дверью был жёстким, командирским, лишённым тех оттенков нежности, которые я слышала ещё утром.

Мои ноги сами понесли меня к двери. Рука сама потянулась к замку. Я не хотела его видеть, но какая-то часть меня, всё ещё замужняя часть, действовала на автопилоте.

Дверь распахнулась. На пороге стоял он. Высокий, подтянутый, в своей форме, которая сейчас казалась мне не символом чести, а униформой предателя. Его лицо было напряжённым, губы сжаты в тонкую упрямую линию.

Он переступил порог, заставив меня отступить, и захлопнул дверь. — Лера, — начал он, и его голос был низким, сдавленным, каким бывает, когда он ругает провинившихся подчинённых. — Ты должна меня выслушать. Ты всё неправильно поняла.

Он попытался взять меня за плечи. Его прикосновение, обычно согревавшее меня до кончиков пальцев, теперь обожгло, как раскалённое железо. Я дёрнулась, отшатнулась от него, как от прокажённого.

— Не трогай меня! — мой собственный голос прозвучал хрипло. — Никогда больше не смей трогать!

Он вздохнул, и в этом вздохе сквозь показное терпение прорвалось раздражение. — Хватит истерик, Лера. Веди себя как взрослая женщина, а не как испорченный ребёнок. Мы работали. Обсуждали сложное дело. Было напряжённо. Она расстроилась, я её поддержал. Всё.

Я смотрела на него, и лёд внутри начал трескаться, сменяясь дикой, всепоглощающей яростью. — Поддержал? — выдохнула я. — Это как? Положить руку на плечо начальнице? Прижаться лбом? Смотреть на неё так, как… как смотришь только на меня? Это у вас такой новый служебный протокол, капитан Мамонтов?

Он отвернулся, прошёлся по комнате, с силой проведя рукой по лицу. Меня бесила эта его сдержанность, это холодная, военная выдержка. Ему было не больно. Ему просто было неудобно. Как из-за помехи в отлаженном механизме его жизни.

— Не придумывай того, чего не было, —