«В ней заговорили Уинтропы», – едко заметила Младшая бабушка.
Лесли и Блейсделлы обладали большей бодростью духа. Мэриголд никогда никому не рассказывала, что так напугало её. Она знала, что ей не поверят. Но прошли годы, прежде чем она смогла входить в ту гостиную без дрожи, и скорей бы умерла, чем села в то плетёное кресло-качалку.
Она не была злопамятной, кроме, разве что, случая с куклой Скиннеров. Это произошло в конце августа. Мать Мей Кемп пришла убирать яблочный амбар, а Мей пришла вместе с ней. Мей и Мэриголд какое-то время дружно играли в домике для игр среди смородиновых кустов – в прекрасном домике, в котором можно было сидеть и есть рубиновые ягоды прямо со стен – а затем Мей сказала, что ей хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на куклу Скиннеров. Мэриголд отважно отправилась в садовую комнату спросить Старшую бабушку, можно ли Мей посмотреть на куклу. Она обнаружила Старшую бабушку спящей, на самом деле спящей, а не притворяющейся, что спит, как она иногда делала. Мэриголд повернулась, чтобы уйти, когда её взгляд упал на Алисию. Почему-то та выглядела так мило и привлекательно – как будто просила чуть-чуть развлечь её. Мэриголд в порыве подбежала к стеклянному ящику, открыла дверь и достала Алисию. Она даже вытащила туфлю, которую та столько лет держала в руке, и надела на давно ожидающую ножку.
«Какая ты смелая!» – восхищенно сказала Мей, когда Мэриголд появилась среди красной смородины с Алисией в руках.
Но Мэриголд вовсе не чувствовала себя смелой, когда Саломея, грозная и величественная, в новом фиолетовом платье, подпоясанном белым фартуком, появилась перед ними и потащила её в комнату Старшей бабушки.
«Мне следовало догадаться, отчего они затихли, – сказала Саломея, – Эти двое с Нею на стуле, как на троне, подающие Ей красную смородину на листьях салата и целующие Её руки. А на Её голове корона из цветов. И обе Её туфельки надеты. Хоть стой, хоть падай. Её, которую никогда не вынимали из этого стеклянного ящика за всё время, что я живу в Еловом Облаке».
«Почему ты так поступила?» – спросила Старшая бабушка.
«Ей очень хотелось, чтобы ее полюбили, – всхлипнула Мэриголд. – Её так давно никто не любил».
«Ты могла подождать, пока я умру, прежде чем соваться к ней. Она будет твоей, тогда и люби её, сколько захочешь».
«Но ты будешь жить вечно, – вскричала Мэриголд. – Лазарь так сказал. А я ничем ей не навредила».
«Ты могла разбить её вдребезги».
«О, нет, нет. Как я могла навредить ей, я ведь люблю её».
«Я в этом не уверена», – пробормотала Старшая бабушка, она всегда говорила такие вещи, которые Мэриголд должна была понять лишь двадцать лет спустя.
Но Старшая бабушка очень рассердилась и постановила, что Мэриголд будет три дня завтракать, обедать и ужинать на кухне. Мэриголд горько обиделась. В этом было что-то особенно унизительное. Как раз один из тех случаем, когда Бог всё устраивает так, что никто не знает, что ты думаешь.
Тем вечером, когда Мэриголд ложилась спать, она намеревалась произнести не все свои молитвы. Исключить ту часть, где она благословляла Старшую бабушку. «Благослови маму и Младшую бабушку, и Саломею». Мэриголд сказала это и легла в постель, старательно поставив под кровать свои туфельки рядом друг с другом, чтобы им не было одиноко. Она делала так каждый вечер. Она не могла сомкнуть глаз, если туфли стояли отдельно, скучая друг о друге всю ночь.
Но она не смогла заснуть. Тщетно пыталась. Тщетно считала овец, прыгающих через изгородь. Они не хотели прыгать. Они отворачивались от изгороди и корчили ей гримасы – плохой девчонке, которая не помолилась о своей старой бабушке. Целый час Мэриголд упрямо боролась с родовой совестью, затем встала, преклонила колени и сказала: «Пожалуйста, благослови маму и Младшую бабушку, и Саломею и всех, кому нужно благословение».
Конечно, это относилось и к Старшей бабушке. И конечно, теперь она могла заснуть. Но конечно же, не смогла. На этот раз она сдалась через полчаса. «Пожалуйста, благослови маму и Младшую бабушку, и Саломею… и можешь благословить Старшую бабушку, если захочешь».
Какая досада. Она не продвинулась ни на дюйм.
Пятнадцать минут спустя Мэриголд снова стояла на коленях.
«Пожалуйста, благослови маму и Младшую бабушку, и Саломею, и Старшую бабушку, во имя Иисуса, аминь».
Овечки запрыгали. Все быстрей, быстрей и быстрей – словно длинный белый поток – Мэриголд заснула.
7
В небе зажглись звёзды. Мэриголд обожала смотреть на них – хотя, когда увидела их впервые в жизни, очень испугалась. Однажды она проснулась в машине, когда дядя Клон привез их с мамой домой после визита в Южный Хармони. Она увидела над собой тьму небес и взвизгнула.
«Ой, мамочка, небо сгорело, остались только искорки».
Как все они тогда смеялись, и как ей было стыдно. Но с тех пор дядя Клон рассказал ей кое-что о звездах, и теперь она знала их имена, Бетельгейзе и Ригель, Саиф и Алнита, хотя и не умела их произносить. Ах, весна была чудесным временем, когда гавань трепетала и мерцала всеми оттенками синевы, и сад сверкал фиалками, а ночи казались звёздной паутиной.
Но и другие времена года были хороши. Лето, когда на склонах краснела земляника, капли дождя в чашах диких роз были так сладки, повсюду царил слабый аромат скошенной на лужайке травы, и полная луна красиво расчерчивала тени в саду, а за гаванью огромные поля маргариток белели как снег.
Но больше всего Мэриголд любила осень. Дедушка Ветер из её любимой сказки дул в свою трубу над гаванью, блестящие чёрные вороны сидели рядами на заборах, жёлтые листья падали с осин на зелёные ворота, а по утрам в саду на траве шелковилась изморозь. По вечерам так вкусно пахло горелыми листьями, что сжигал в кострах Лазарь, а на холме на фоне тёмных сосен краснели вспаханные поля. И однажды, уснув среди тусклого скучного мира, вы просыпаетесь в чудесно-белом. Прикоснувшись в ночной темноте, зима преображала мир.
Мэриголд любила и зиму с её загадочной тишиной залитых лунным светом полей и колдовством ветреных небес. Огромные таинственные чёрные кошки пробирались через сумрачные прогалины, где тени от деревьев были прекрасней, чем сами деревья, а стога во дворе мистера Донкина походили на седых горбатых стариков. Пастбища, что зеленели и золотились в июне, становились холодно-белыми, а над снегом торчали цветы-призраки. Мэриголд всегда жалела эти мёртвые