Подобные разногласия давали М.И. Кутузову полную свободу отвергнуть все предложения, в которых не было ни одного, полностью лишенного недостатков.
Рассматриваемый вопрос можно было представить и в таком виде: что выгоднее для спасения отечества – сохранение армии или столицы? Так как ответ не мог быть иным, как в пользу армии, то из этого и следовало, что неблагоразумно было бы подвергать опасности первое ради спасения второго. К тому же нельзя было не признать, что вступление в новое сражение было бы делом весьма ненадежным. Правда, в русской армии, расположенной под Москвой, находилось еще около 90 000 человек в строю, но в этом числе было только 65 000 опытных регулярных войск и 6000 казаков. Остаток же состоял из рекрутов ополчения, которых после Бородинского сражения разместили по разным полкам. Более 10 000 человек не имели даже ружей и были вооружены пиками. С такой армией нападение на 130 000–140 000 человек, имевшихся еще у Наполеона, означало бы очень вероятное поражение, следствия которого были бы тем пагубнее, что тогда Москва неминуемо сделалась бы могилой русской армии, принужденной при отступлении проходить по запутанным улицам большого города.
По всем этим причинам Михаил Илларионович, неожиданно для Беннигсена, «согласился вовсе не с ним <…> а со своим недавним оппонентом и тезкой Михаилом Барклаем де Толли, но отступать предложил в Тарутино, по Рязанской дороге».
К сожалению, точно узнать, кто что говорил, невозможно. Доводы русских генералов сохранились лишь в донесениях и воспоминаниях, а протокола происходившего в Филях военного совета по какой-то причине составлено не было.
В завершение Кутузов якобы поднялся со своего места и сказал:
– Знаю, что ответственность падет на меня, но жертвую собою для блага отечества. Повелеваю отступать.
* * *
На этой фразе Кутузова хотелось бы остановиться подробнее, а заодно следовало бы развеять и миф о том, что якобы один Кутузов мог решиться отдать Москву неприятелю.
Советский историк П.А. Жилин утверждает, что Кутузов закончил военный совет фразой: «С потерею Москвы еще не потеряна Россия <…> Но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия. Приказываю отступать».
Эта фраза стала крылатой, переходя со страниц одной книги на страницы другой. И что удивительно, 1 (13) сентября сказал эту фразу человек, который в день своего прибытия в армию, то есть 17 (29) августа, в письме к графу Ростопчину утверждал противоположное: «По моему мнению, с потерею Москвы соединена потеря России».
От сталинских времен и доселе совет в Филях изображается в нашей литературе, как правило (не без исключений, конечно), с заветным желанием преувеличить роль Кутузова: дескать, выслушав разнобой в речах своих генералов (Барклай де Толли при этом зачастую даже не упоминается), Кутузов произнес «свою знаменитую», «полную глубокого смысла и в то же время трагизма речь» о том, что ради спасения России надо пожертвовать Москвой. «Решение Кутузова оставить Москву без сражения – свидетельство большого мужества и силы воли полководца. На такой шаг мог решиться только человек, обладавший качествами крупного государственного деятеля, твердо веривший в правильность своего стратегического замысла», – так писал о Кутузове П.А. Жилин, не допуская, что таким человеком был и Барклай. «На такое тяжелое решение мог пойти только Кутузов», – вторят Жилину уже в наши дни <…> А ведь документы свидетельствуют, что Барклай де Толли и до совета в Филях изложил Кутузову «причины, по коим полагал он отступление необходимым», и на самом совете ответственно аргументировал их, после чего фельдмаршалу оставалось только присоединиться к аргументам Барклая, и вся «знаменитая», «полная смысла, трагизма…» и т. д. речь Кутузова была лишь повторением того, что высказал и в чем убеждал генералов (часть из них и убедил) Барклай.
Как бы то ни было, после завершения военного совета М.И. Кутузов приказал отступать. Что же касается Барклая, то он оказался в весьма двусмысленном положении: формально сохраняя свой пост, он фактически был отстранен от реального управления войсками. В армии Кутузова ему места не было, и единственным выходом из подобного положения могла быть отставка. В результате, сказавшись больным, он попросил разрешения оставить армию.
Своей жене он при этом написал: «Дела наши приняли такой оборот, что можно надеяться на счастливый и почетный исход войны, – только нужно больше деятельности. Меня нельзя обвинять в равнодушии; я прямо высказывал свое мнение, но меня как будто избегают и многое от меня скрывают».
Кто сжег Москву
2 (14) сентября 1812 года, «в день, навсегда плачевный для воспоминания русских, армия снялась с лагеря при Филях в три часа пополуночи и вступила в Москву чрез Дорогомиловскую заставу, чтобы, пройдя весь город, выйти в Коломенскую. Глубокое уныние распространилось во всех рядах войск. Привыкши почитать Москву матерью русских городов, они с поникшими головами проходили по опустевшим ее улицам, как бы погребая древнюю свою столицу. Большая часть жителей еще заранее оставила город; остальная часть спешила следовать за армией».
Складывается впечатление, что Кутузов вообще не рассчитывал когда-либо дать удачное сражение Наполеону. Например, в последний вечер перед отъездом к армии в качестве главнокомандующего он так сказал Надежде Никитичне Голенищевой-Кутузовой, жене своего племянника Л.И. Голенищева-Кутузова, в присутствии графа Ф.П. Толстого: «Я бы ничего так не желал, как обмануть Наполеона».
А в самый день отъезда он на все приветствия отвечал следующими словами: «Не победить, а дай бог обмануть Наполеона!»
Короче говоря, Бородинское сражение, похоже, было дано исключительно для того, чтобы оправдать в глазах общественного мнения сдачу Москвы.
Ординарец Кутузова корнет А.Б. Голицын оставил в своем дневнике следующую запись о факте, шокировавшем многих генералов: «После выбора позиции [при Бородино. – Авт.] рассуждаемо было, в случае отступления куда идти. Были голоса, которые тогда еще говорили, что нужно идти по направлению на Калугу, дабы перенести туда театр войны в том предположении, что и Наполеон оставит Московскую дорогу и не пойдет более на Москву, а следить будет за армиею через Верею; но Кутузов отвечал: „Пусть идет на Москву».
И Наполеон пошел на Москву. И что бы ему туда не пойти, если буквально все склоняло его к этому…
Но уже в первую ночь после занятия города войсками противника начались пожары: «…подобно бурной реке, пламя разлилось по всем улицам, и Москва была предоставлена своему року“».
* * *
Что же стало причиной поджогов?
Понятное дело, Наполеон объявил их делом рук столичного губернатора Ф.В. Ростопчина. Об этом же единодушно свидетельствовали и многие другие участники войны 1812 года. «Однако