Русский народ граф Ростопчин считал тупой и нерассуждающей массой, «податливой на всякую провокационную уловку, но не способной на осознанное чувство и самостоятельное патриотическое действие». В связи с этим он «всерьез полагал, что оно может быть возбуждено только извне, властью посредством какого-либо чрезвычайного, превосходящего все мыслимо возможное, акта. Демонстративное истребление Москвы перед лицом вторжения в нее неприятеля и являлось, на его взгляд, таким именно актом».
Однако помешал Ростопчину в его планах… новоиспеченный фельдмаршал М.И. Кутузов, который отводил Москве «в своих стратегических соображениях совсем не ту роль, какая была уготована ей Ростопчиным».
Как мы уже знаем, он лишь 1 (13) сентября окончательно решил оставить Москву. А решившись на это, он задумал оторваться от численно превосходившей его наполеоновской армии. А для этого, в свою очередь, ему нужно было «не просто продолжать отступление, а отступать именно к Москве и через Москву, ибо лишь вступление сюда Великой армии вызвало бы задержку в ее наступательном порыве».
Известно, что после военного совета в Филях Кутузов сказал своему ординарцу А.Б. Голицыну: «Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как на Провидение, ибо она спасет армию. Наполеон подобен быстрому потоку, который мы сейчас не можем остановить. Москва – это губка, которая всосет его в себя».
Исходя из этого, становится ясно, что замысел Ростопчина – предать Москву огню – «вопиющим образом противоречил планам Кутузова, путая все его стратегические карты».
В самом деле замыслы Ростопчина могли привести к следующему: Наполеон, не задержавшись в сгоревшей Москве, мог продолжить преследование русской армии или пойти на Санкт-Петербург (а такие планы у императора действительно были). Поэтому-то Кутузов до последнего момента и создавал видимость готовящейся обороны Москвы, о чем сообщал губернатору, которого, кстати, на совет в Филях даже не пригласили.
* * *
Многие историки уверены, что М.И. Кутузов даже не догадывался о варварском замысле графа Ростопчина. На самом же деле это не так – он располагал на сей счет вполне точными данными. Дело в том, что слухи просачивались к жителям Москвы, а от них – в армию. Например, еще в середине августа 1812 года Д.М. Волконский отмечал в своем дневнике: «Из Москвы множество выезжает, и все в страхе, что все домы будут жечь».
Князь П.А. Вяземский вспоминал, что незадолго до вступления неприятеля в Москву граф Ростопчин говорил «о возможности предать город огню и такою встречею угостить победителя». При этом калужский губернатор П.Н. Каверин «совершенно разделял мнение его и одобрял к приведению в действие».
Историк А.Г. Тартаковский пишет: «Сохранились сведения, что еще в 20-х числах августа в штабных компаниях в присутствии близких к главнокомандующему генералов и офицеров Багратион охотно читал письма к нему Ростопчина <…> где содержались весьма прозрачные намеки на его стремление предать Москву пламени. Невозможно допустить, чтобы столь тревожные и грозные сведения не были доведены до Кутузова, да и сам Багратион не мог не сообщить их главнокомандующему».
Соответственно, когда Федор Васильевич около полудня 1 (13) сентября появился на Поклонной горе, Кутузов «сделал все, чтобы дезориентировать Ростопчина относительно истинных своих намерений и сорвать его замысел».
Содержание их разговора на Поклонной горе доподлинно неизвестно: он происходил с глазу на глаз, а Кутузов никаких записей о ней не оставил. Однако можно с полной уверенностью сказать, что Михаил Илларионович в свойственной ему манере «дипломатически искусно усыпил бдительность крайне взволнованного Ростопчина, заверив его, что непременно даст у Москвы сражение Наполеону».
В результате, покидая Поклонную гору, Ростопчин был в твердой уверенности, что Москва если и будет сдана противнику, то только после большой битвы под стенами города.
Очевидец тех событий А.Б. Голицын по этому поводу пишет: «Ростопчин уехал в восхищении и в восторге своем, как ни был умен, но не разобрал, что в этих уверениях и распоряжениях Кутузова был потаенный смысл».
Лишь к вечеру 1 (13) сентября граф Ростопчин понял, что все его расчеты пошли прахом.
11 (23) сентября он написал своей жене: «Ты видишь, мой друг, что моя мысль поджечь город до вступления в него злодея была полезна. Но Кутузов обманул меня, а когда он расположился перед своим отступлением от Москвы в шести верстах от нее, было уже поздно».
Чуть позднее он жаловался на Кутузова императору Александру: «Я в отчаянии от его изменнического образа действий в отношении меня: потому что, не имея возможности сохранить город, я бы сжег его, чтобы отнять у Наполеона славу завладения им <…> Я бы показал французам, с каким народом имеют они дело».
Действительно, М.И. Кутузов банально обманул Ф.В. Ростопчина. Пообещал, но не выполнил своего обещания. Как говорится, вырыл другому яму, забыв сделать в ней запасной выход…
Как утверждает генерал Роберт Вильсон, граф «никогда не простил Кутузову, “поклявшемуся своими сединами”, обмана, каковой вынудил его к тайным приуготовлениям, словно бы он совершал некое зло против своей страны и своих соотечественников. В то время как исполнение данного обещания позволило бы ему восприять ответственное руководство и гражданским подвигом приумножить славу отечества».
* * *
На самом деле вся «хитрость» Кутузова была направлена лишь на то, чтобы прикрыть свое неумение военного. А в результате из-за этого московские власти не успели эвакуировать ни арсенала, ни раненых при Бородино, и судьба этих нескольких тысяч русских солдат была незавидна. Плюс в Москве осталось много имущества, «которого нельзя было поднять за отсутствием подвод. Также остались в Москве 608 старинных русских и 453 турецких и польских знамен и более 1000 старинных штандартов, значков, булав и других военных доспехов; почти все они сгорели».
Генерал А.П. Ермолов с горечью потом писал о тех событиях: «Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля».
По свидетельству И.А. Тутолмина, служившего главным смотрителем Воспитательного дома и оставшегося в Москве, пожары начались 2 (14) сентября вечером, через несколько часов после вступления конницы маршала Мюрата в город, а уже на следующий день он написал императору Александру: «Жестокости и ужасов пожара я не могу Вашему Императорскому Величеству достаточно описать: вся Москва была объята пламенем при самом сильном ветре, который еще более распространял огонь, и к тому весьма разорен город».
Несомненно, что потеря всего имущества должна быть чувствительна всякому. Но бывают исключения, и именно исключение это можно отнести к описываемым событиям в Москве. Здесь же должно принять во внимание и то, что для сомнительного сохранения имущества жителям должно было остаться в домах своих и подчиниться распоряжениям неприятеля нести тяжесть