- Давай, здоровяк, давай! - кричу я сейчас, за несколько мгновений до того, как Чэд кончит на выпирающую грудь Черити с хрюканьем, похожим на телку.
Я поражен - не в лучшую сторону - когда член Чэда изрыгивает слабую, тонкую, унылую струю спермы. Сперма не столько вырывается, сколько шатается из его героически пропорционального члена, как будто долгий марш истощил его маленьких солдат. Восьмидесятилетний евнух мог бы сделать лучше.
- Бедняга - капризный, - шепчет мне Фредерико.
- Уххх... думаю, это конец.
Команда начинает снимать прожекторы, штативы и тонировочные экраны. Помощник Черити протягивает ей чистое полотенце, и она быстрым движением вытирает остатки Чэда со своих сисек. Старый извращенец-продюсер высвободил свой член из-под халата - он напоминал мышонка или, если быть добрым, бритую полевку - и отчаянно теребил его вплоть до не самого звездного финала Чэда. Теперь он убирает бедную сморщенную штуку и направляется на балкон, качая головой в смятении.
Я поздравляю всех с хорошо выполненной работой, даже Чэда. Кто я такой, чтобы разбивать ему сердце? Когда я забираюсь в свой "Джип Чероки", Черити пристраивается рядом и просит подвезти.
Я еду по извилистому склону Малхолланда, направляясь к бульвару Сансет. Небо темнеет, на западе, над Тихим океаном, виднеется лишь несколько голубых лучей света. Черити в полном смятении, щебеча о возмутительной цене липосакции. Из динамиков доносится песня Синди Лопер [83] "Time After Time".
Я смотрю на мужчину, который смотрит на меня в зеркало заднего вида. Мужчине тридцать девять лет, он балансирует на грани настоящего среднего возраста, маслянистый от многих лет жидких обедов. Его волосы заколоты в конский хвост с седыми прядями, который, как он знает, выглядит неряшливо, но является необходимым злом в этой отрасли. Этот человек столько лет просто счастлив быть живым, провел два десятилетия, пытаясь забыть то, что он видел в темных джунглях Вьетнама, провел половину жизни, борясь с конкретным знанием того, что, независимо от того, какая грязь заполнит объектив его камеры, он всегда может сказать с ужасающей искренностью: я видел и похуже.
Никакой семьи. Никаких детей. Никаких связей. Мужчина задается вопросом, как могла бы сложиться его жизнь, если бы он не пошел на военную службу. Спас бы он свою мать от тирании отца? Поступил бы в колледж? Получил бы диплом? Встретил бы симпатичную молодую первокурсницу, женился на ней, дом в пригороде, двое с половиной детей, типичная американская семья? Был ли хоть один шанс, пусть и отдаленный, что его не будут преследовать сны, в которых из черной почвы джунглей прорываются ободранные конечности безликих вьетнамских детей, миллион ног и пальцев рук и ног, качающихся, как пшеница на поле, исхлестанном ветром?
Существовала ли такая возможность вообще?
Квартира Черити находится недалеко от Сепульведы. К тому времени, как я ее высаживаю, она уже опустошает один флакон кокаина и жаждет еще одного.
- Позвони мне, - говорит она, наклоняясь для поцелуя в щеку и сдавливания паха, традиционного прощания в порнобизнесе. - Я люблю трахаться для тебя, Сирил.
Мне кажется несмотря на то, что мы работали с перерывами почти пять лет, мы не знаем настоящих имен друг друга. В десяти футах от ее двери она блюет. Освещенная ярким светом дуговых натриевых ламп безопасности, она, кажется, блевала белой кровью.
Я еду вверх по Малхолланду в предгорья Голливуда, останавливаясь у вершины горы Ли, в двух шагах от знака Голливуда, который Пег Энтвисл [84], увядающая старлетка, прославила, спрыгнув с пятидесятифутовой "Г". Этот город сделает с тобой то же самое. Разжует тебя, выплюнет. Ничего личного. Город был здесь до того, как ты приехал, и останется еще долго после того, как ты уедешь. Его шоссе и переулки, проезды и переулки, особняки и ночлежки - все это часть большой, сверкающей иллюзии. Иллюзии, которая всегда обещает, но редко исполняет. Городу нет до тебя дела, жив ты или нет. Это фабрика грез.
А мечты, как и кошмары, никогда не умирают.
В моем бардачке лежит "Смит и Вессон" .38, заряженный экспансивными пулями. Если бы кто-нибудь спросил, я бы сказал, что это мера предосторожности против дорожных яростей, заполонивших автострады.
Конечно, это было бы ложью.
Правда?
Это моя пятидесятифутовая "Г".
К тому времени, как я приезжаю домой, раннее утреннее солнце бросает длинные угли за горизонт. Я опустошаю почтовый ящик и просматриваю конверты.
Счет. Счет. Счет-фактура.
Что это, черт возьми?
* * *
Зона боевых действий D, Южный Вьетнам
15 июля 1967, 18:30
A-303 "Блэкджек" находились в напряжении уже шесть часов. Они проложили зигзагообразную тропинку через джунгли, к точке Одди. Пейзаж был постапокалиптическим: рощицы деревьев, разбитые ракетами "Стингер", вершины холмов, почерневшие от шрамов напалма, тошнотворно-спелый запах трупов, оставленных гнить на земле джунглей.
Они перешли вброд быстрый ручей, держа оружие наготове. На дальнем берегу Трипвайр потряс канистрой с порошком чили вдоль берега, чтобы отпугнуть собак. Зиппо вытащил бутылку сока насекомых и выдавил ее на пухлую пиявку, прилипшую к горлу Прицела. Когда он показал ее снайперу, Прицел отпрянул с отвращением. Зиппо раздавил откормленную кровью пиявку между пальцами и ухмыльнулся.
Примерно в километре от ручья отряд наткнулся на крошечную деревушку. Большая часть сгорела, бамбуковые хижины превратились в тлеющий пепел и уголь. Дым от горящих хижин пах соломой; он перемещался пятнами по деревенской площади, не густым, а просто легкой, туманной рябью. Земля была испещрена пулями, маленькими глубокими воронками, где боевые вертолеты "Кобра" оставили длинные огневые линии.
Посреди площади лежал мертвый старик. Казалось, он нес воду: длинная бамбуковая палка с большими ведрами по обе стороны все еще висела у него на плечах. Он лежал на спине на площади, рваная дыра в груди, где пронзила пуля боевого вертолета .50 калибра. Пылающая солома упала ему на лицо, поджигая волосы, опалив лицо до неузнаваемости. Единственный звук доносился из свинарника, где три или четыре поросенка бегали кругами, безумно визжа. Слэш подошел и открыл ворота загона. Поросята рванули в джунгли.
Мальчику могло быть лет тринадцать, хотя, может, и меньше. Он сидел перед сгоревшей хижиной. У него были черные волосы и смуглая кожа. Он рисовал странные узоры