Моя другая рука была покрыта слоями бинтов, но я мог сказать, просто взглянув, что она бесполезна для меня. Мои ступни, также сильно забинтованные, имели квадратный вид, подтверждающий тот факт, что каждый из моих пальцев находился на дне мусорного бака для медицинских отходов. Мое лицо было таким, как будто его погрузили в кислотную ванну. Я смутно помнил, как борющаяся чернота прорвалась по всему нему. Моя правая нога была помещена в воздушный гипс и поднята в сложной системе блоков. Мое тело - и я говорю о каждом квадратном дюйме - болело, как гнойный зуб.
Вошла медсестра. Она принесла мне чашку ледяной крошки, чтобы я ее пососал. Я задался вопросом, удалили ли мне миндалины. Она вела себя так эффективно, как это делают медсестры, словно она проснулась этим утром, заранее зная каждое движение, которое она сделает в течение оставшегося дня. Она постучала по капельнице, висевшей у меня над головой, распутала трубку, по которой в мое левое предплечье постукивал молочный раствор, осмотрела мои растрепанные ногти, щелкнула языком и почувствовала приятный запах кондиционера для белья.
- Вы знаете свое имя? - спросила она.
Я сказал, что знаю. Она выжидающе кивнула.
- Джером Грант, медсестра.
- Вы знаете, где вы?
- Нет, медсестра.
- Меня зовут Вера. Вы в больнице общего профиля Йеллоунайф. Вы знаете, как вы сюда попали?
- Нет, Вера, - солгал я.
Она сказала мне, что вертолет высадил меня и улетел, не оглядываясь. Она сказала, что меня оперировали почти двенадцать часов, и что один из врачей был вынужден отменить поездку в Форт-Симпсон на "Идитарод" [152].
- Вы держали нас на ногах круглосуточно, мистер Грант. Вам повезло, что вы живы.
Я задавался вопросом, сказала ли она это, чтобы я почувствовал себя обязанным поблагодарить ее... за то, что она сделала свою работу?
- Спасибо, Вера.
- О, ну вот, - oна помахала рукой вокруг головы, словно пытаясь отогнать муху. - Это просто... о, тогда не за что.
Она быстро взбила мою подушку и спросила, не нужно ли мне воспользоваться комнатой для мальчика. Прикроватный аппарат запищал в такт моему сердцебиению, и я пожалел, что Вера его не выключила.
Она спросила:
- Вы были где-то на севере?
Я кивнул.
- Занимались...?
- Охотился.
- Один?
- Да.
- И вы заблудились?
- Да.
- Вы не первый. Там наверху коварные леса.
Вера, ты понятия не имеешь.
- Кто вас высадил?
Я пожал плечами.
- Добрый человек, который сжалился над заблудшим путником.
- И он бросил вас здесь, почему...?
- Он не хотел, чтобы его тайная личность была раскрыта?
- Серьезно, мистер Грант, почему...?
- Вера? Зови меня Джером. А я, пожалуй, воспользуюсь туалетом.
Мне не нужно было идти, но я не хотел отвечать на еще какие-либо вопросы. Вопросы - это опасные вещи: иногда слепо, иногда нерешительно, но каким-то образом инстинктивно они имеют свойство возвращать вас к истине. А истина была чем-то, с чем я не хотел сталкиваться.
Они продержали меня две недели. Назовите это "периодом перевоспитания". Для начала мне пришлось заново учиться ходить. Моя нога была сломана, но не переломана окончательно, так что я смог на нее опереться через несколько дней. Но у меня не было пальцев на ногах - четверти того пространства, на котором я привык балансировать. Трудно объяснить, каково это - ходить без пальцев ног. Самое близкое сравнение, которое я могу провести, это: представьте, что вы стоите на карнизе здания, свесив пальцы ног через край, и налетает сильный встречный ветер. Вы чувствуете это - потерю равновесия и это непроизвольное желание откинуться на пятки, постоянное чувство, что вы потеряете равновесие и упадете лицом в пустоту? Вот как я ощущал каждый шаг. А когда они сняли повязки с моей травмированной руки, и я увидел эти три жалких пальца... Боже, это напомнило мне те блестящие металлические щипцы, которыми дети достают чучела животных в игровых автоматах.
Тем не менее, многим людям было хуже, чем мне - Хелен Келлер [153] отшила бы меня как слабака.
Вот выбор: свернуться калачиком и умереть или смириться с этим.
А я даже не знаю, как свернуться калачиком и умереть.
Врачи пытались подогнать мне протезы, но я сказал, что насрать на этот план. Вместо этого я набил газеты в носки кроссовок и начал шататься. И упал. И упал. И, просто чтобы немного встряхнуться, я упал еще немного. Мои колени были ободраны о кафельный пол; ночью заживающая плоть прирастала к простыне, и утром медсестре приходилось снимать простыню, как будто сдирать промышленный бинт. После этого она перевязывала мои раны и помогала мне надеть кроссовки, чтобы я мог доковылять до коридора... где я неизбежно (и, если бы вы спросили дежурную медсестру, часто комично) снова становился задницей кверху. Так плохо, что я всерьез подумывал приклеить пружину ко лбу, чтобы я мог вставать прямо каждый раз, когда падаю вперед. Но медсестры подбадривали, а физиотерапевт поддерживал, и мне нужно было доказать это себе, так что в конце концов я освоился.
Первые несколько ночей были самыми ужасными. Я имею в виду, что каждая ночь чертовски плоха - это еще одна вещь, с которой я научился жить - но эти первые несколько... плохие, плохие времена.
Дверь в мою комнату. Эта чертова дверь. Я всегда следил за ней. В темноте моей комнаты единственный свет исходил из узкой щели, отделяющей низ двери от пола. Только эта крошечная полоска света, истекающая из-под дверной коробки и слабо растекающаяся по плитке. А больница - это оживленное, оживленное место - коды красные, коды синие и коды желтые, радуга кодов, медсестры и санитары снуют вверх и вниз по палате в любое время ночи. Я прислушивался к их шагам, и каждый раз, когда полоска света - моя полоска света - затемнялась длиной проходящего ботинка, я вздрагивал. Каждый... единственный... раз. Ночью эта непрерывная полоска света становилась для меня всем... она становилась всем гребаным миром.
Хуже всего было это повторяющееся... видение, я думаю, так бы вы это назвали. Я лежал там, подоткнув одеяло под подбородок, и дверь открывалась. Резкий свет из зала струится в комнату, и я щурюсь и прикрываю лицо. В дверном проеме стоит фигура. Я не могу различить ее черты: только резкие очертания тела, высеченного