В очередной раз она подошла ко мне с той самой берестяной коробочкой.
— Поворачивайся на бок, милок, спинку нужно прогреть, — скомандовала она.
Я послушно повиновался — мне постепенно становилось всё лучше и лучше. Ее пальцы, горячие, почти обжигающие, касались моей спины, и я вздрагивал, чувствуя боль от множественных ушибов. Она что-то буркнула себе под нос, и затем на кожу легло теплое месиво. Запах был смолистым, хвойным, с примесью какой-то незнакомой горечи.
— Ребра тебе поправила, — заметила она, втирая мазь круговыми ритмичными движениями, — они не сломаны были — всего лишь треснули. А вот душа… душа твоя, касатик, помята куда сильнее тела.
От ее прикосновений и временами неразборчивых слов боль действительно отступала, растворяясь в волне приятного тепла. Как-то раз она принесла не мазь, а странный предмет — гладкий темный камень, отполированный до блеска, похожий на гальку, но тяжелый и теплый на ощупь.
— На «солнышко» положи, милок — сказала она. — И уйдет твоя тревога.
Я, скептик до мозга костей, прошедший огонь, воду и медные трубы, послушно принял камень и положил на солнечное сплетение. И о чудо — уже давно сжатый в нервных тисках внутренний комок начал расслабляться. Я смотрел на старуху широко раскрытыми глазами, и она, поймав мой взгляд, лишь печально усмехнулась:
— Земля всё помнит и всё лечит. Люди забыли, а камни — нет.
И снова это двойственное чувство: безмерная благодарность за облегчение и думки, что для обычного мира, куда я вернулся, все это ненормально, неправильно, не вписывается в общую картину. Она не просто знает травы. Она знает что-то еще. Что-то древнее и пугающее. Она не просто знахарка, она — настоящая ведьма. Ведающая сокровенные тайны, недоступные простым смертным.
Дни текли медленно, сливаясь в череду дремы, травяных отваров и ритуалов с мазями. Как-то раз у меня поднялась температура. Ломота в костях сменилась огненным жаром. Я метался в бреду, перед моими глазами проплывали знакомые лица: Кощея, товарища Сталина и Берии, Петра Петровича (он же Александр Дмитрич) — моего бывшего командира и в том, и в этом мире, профессора Виноградова, полковника Легиона и неразлучных Бима и Бома.
Старушка, понаблюдав за мной некоторое время, отошла в самый темный угол избы и достала оттуда запыленную глиняную миску, корявую и слегка треснувшую. Она наполнила её дождевой водой, собранной, как она позже расскажет, «в полнолуние, на убывающую луну».
Бабка долго стояла над этой водой, что-то шепча над ней, а затем провела над поверхностью руками. Моему измученному сознанию показалось, будто вода в миске на мгновение вскипела, а затем вспыхнула тусклым серебристым светом. Без лишних слов она омыла мне этой водой виски и грудь.
Жар отступил почти мгновенно, словно его и не было, разогнав плоды моего воспаленного сознания. Хотя я, признаюсь честно, был очень рад еще раз повстречаться со своими друзьями и боевыми соратниками. Пусть даже и в такой странной форме. После этого я моментально заснул с одной мыслью, что это было уже не знахарство — это было настоящее колдовство.
В другой раз я проснулся от странного заунывного звука. Старушка стояла на полу на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону. Перед ней на полу был рассыпан какой-то порошок, дорожки которого складывались в причудливые узоры, напоминающие лабиринт.
Она не пела, а «подвывала» — низкий, вибрирующий звук, от которого дребезжало стекло в оконце и сковородка на печи. Воздух в избе стал густым, насыщенным, им было трудно дышать. Мне казалось, что этот «вой» входит прямо в меня, вытесняя не только боль, но вместе с ней и что-то еще…
Я зажмурился, притворившись спящим, лишь бы не видеть этого. Когда я рискнул открыть глаза, узора на полу уже не было, а старушка спокойно помешивала варево в горшке, словно ничего и не происходило. Ну и я, стал быть, тоже притворился, что ничего не видел. Но, как мне кажется, она знала, как всё было.
Как-то вечером, когда сгустились сумерки, она зажгла одну-единственную свечу, сделанную, как я успел заметить, из темного воска. Поставила ее между мной и стеной.
— Смотри, — тихо сказала она, ее глаза в полумраке казались абсолютно черными.
Я посмотрел на свою тень, колеблющуюся на бревнах. И тогда она провела рукой между свечой и стеной. Моя тень… дернулась. Она повторила движение — и тень взмахнула рукой, хотя я лежал недвижимо и не шевелил руками. Старушка водила руками, и моя тень на стене извивалась, вытягивалась и сжималась, живая и абсолютно послушная её воле.
— Видишь? — свистяще прошептала она. — Все взаимосвязано. Тело, дух и его отражение. Сейчас я выпрямляю твою судьбу, выбитую из привычной колеи. Чтобы не ходил ты перекошенным и перекрученным, как Лихо Одноглазое.
Я не понимал, что и как она делает. Я видел лишь, как моя собственная тень выпрямляется, а ее движения становятся плавными и уверенными, как у того меня — старика Хоттабыча, которым я был… Или не был… И странное дело — из меня уходила какая-то внутренняя, глубокая боль, которую я даже не осознавал.
А эта бабка-знахарка, похоже, могла управлять самой сутью человека, его «отпечатком» в этом мире. После этого сомнений у меня не осталось. Она была ведьмой. И я был полностью в ее власти.
Однажды утром, когда старушка куда-то ушла, то ли в лес за травами, то ли еще по какой надобности, оставив меня наедине с тихим потрескиванием печи, в избу вошел он. Дверь отворилась бесшумно, и на пороге возник огромный, угольного цвета кот. Его шерсть отливала синевой, а глаза, ярко-желтые и раскосые, смерили меня оценивающим, умным взглядом. Он прошелся по избе гордой, властной походкой, точно хозяин, вернувшийся с долгой прогулки, и запрыгнул на лавку, усаживаясь в позе сфинкса.
Я замер, вперившись в него. Во-первых, коты таких размеров явно не водятся в дикой природе. Да и искусственно выведенных животных такого размера я не наблюдал. Во-вторых, в его глазах блестел не звериный, а человеческий, вернее, разумный взгляд. И в-третьих… в-третьих, во мне что-то ёкнуло. Глубоко и тревожно. Что-то невероятно знакомое.
Кот лизнул лапу, провел ею по уху и обернул на меня свой пронзительный взор. Его пасть растянулась в подобии