— А то! — Старикан еще больше оживился. — Посидим, старое вспомним. Поведаешь, как это тебя на сто третьем году жизни мимо погоста пронесло? — И Прокопьич, забросив старенькое ружьишко за спину, исчез в темноте.
Я же подошёл к крыльцу и запустил руку в приметную мне щель между брёвнами у самой земли. Мои пальцы нащупали холодный металл — ключ, спрятанный здесь хреновую тучу лет назад, оказался на месте. Я сдул с него пыль и с лёгким скрежетом вставил в замочную скважину. Замок поддался не сразу, но, всё-таки, вскоре открылся с характерным щелчком.
Дверь со скрипом отворилась, впуская нас в затхлое, пропахшее пылью и тем самым, неповторимым запахом старого деревянного дома, который помнит все. Артём щёлкнул фонариком. Яркий луч света выхватил из мрака застеленный старым половиком пол, простенькую мебель, накрытую желтеющей простынёй, и массивную печь-буржуйку в углу.
— Ну, вот и дом, милый дом, — сказал я, переступая порог.
— А электричество тут есть? — по-деловому поинтересовался майор, осматривая стены.
— Когда-то было. Сейчас рубильник включу — посмотрим. Печь исправна, дров вокруг — море. Колодец во дворе. Вода там чистая, как слеза. Завтра баньку затопим…
Матроскин, протиснувшись между ног, прошёлся по комнате, обнюхивая углы.
— Пыльно, — констатировал он. — Но терпимо. Мышей, я смотрю, прилично. Так что в ближайшее время буду занят.
Пока Артём снимал простыни со стола и стульев, я распахнул распределительный щиток, и повернул рубильник.
— Да будет свет! — произнёс я, когда комнату залило мягким желтым светом из пыльного матерчатого абажура, подвешенного над столом к бревенчатому потолку.
Свет горел ровно и уверенно, без малейшего мерцания, будто и не было многолетнего перерыва. Лампочка, засиженная мухами, лила на стол желтоватый, уютный свет, отгоняя в уголки непроглядную тьму.
— Вот это да! — присвистнул Артём, окидывая взглядом «ожившую» в электрическом свете комнату. — А я уж думал, тут всё давным-давно прогнило и развалилось.
— Дом крепкий, — кивнул я. — Да и мебель солидная. Предки на совесть делали.
Тем временем снаружи послышались торопливые шаги и радостное покряхтывание. На пороге возник Прокопьич, запыхавшийся, но сияющий. В одной руке он сжимал за горлышко увесистую пластиковую бутыль с прозрачной жидкостью соломенного цвета, в другой — завёрнутый в газету свёрток, от которого вкусно пахло салом и чесноком. А за плечами у него болтался старый, местами протёртый до дыр брезентовый рюкзак, сквозь грубую ткань которого проступали очертания трехлитровых банок.
— Ну что, хозяева, принимайте гостя! — бухнул он, переступая порог. Его глаза сразу же заметили горящую лампочку под потолком. — О! Свет-то есть! Замечательно! А то я, на всякий случай, прихватил пару свечей. Эх, сейчас бы самоварчик растопить, да в баньку… — мечтательно заявил старик. — Помнишь, как мы с Петровичем чуть не до утра сиживали? Эх, как старыми добрыми временами пахнуло!
Он водрузил свои дары на стол, уселся, потирая руки.
— Давай, Данилыч, расстилай скатерть, да не какую-нибудь, а праздничную! Ить не каждый день у нас мёртвые воскресают! Я ж тебя почитай, больше чем десяток лет назад похоронил.
Я порылся в старом крепком комоде, выудив слежавшуюся за столько-то лет скатерть и набросил на стол. Она оказалась вполне себе чистой. Артём притащил воды из колодца и сполоснул посуду, которую обнаружил в старинном резном буфете.
А когда он расставил тарелки на столе, Прокопьич принялся раскладывать по тарелкам угощение. Пахучие ломти сала с прожилками мяса, хрустящие огурцы, грибочки, зеленый лук, крупные головки чеснока. В воздухе сразу же запахло такими ароматами, что у меня громко заурчало в животе.
Матроскин, развалившийся на кровати, с царственным видом наблюдал за всеми приготовлениями.
— А для вашего замечательного кота — вот, — он выставил на стол литровую банку молока, которое тут же налил в глубокую тарелку. Мисок под рукой не было. — Угощайся, мохнатый!
Матроскина дважды просить не пришлось, он тут же спрыгнул с кровати и принялся шустро лакать молоко. Старик довольно улыбнулся и налил три стопки.
— Как божья слеза! — не без гордости произнес он, качнув бутылкой с самогоном. — Ну, за встречу! — поднял свою стопку Прокопьич. Его глаза стали серьёзными. — Спасибо, что живой еще, Данилыч! Очень уж я по тебе скучал… Да и для меня теперь новые горизонты открылись, а то, ить, и я, грешным делом, тоже на тот свет засобирался. А теперь подумаю, стоит ли спешить, когда такой пример перед глазами!
Мы чокнулись. Первач обжёг горло, ударил в голову, но следом за ним пошло такое блаженное, такое родное тепло, разливающееся по всему телу. Я закусил хрустящим огурцом и закрыл глаза. Чёрт! Я всё-таки дома. И никакая это не иллюзия, а мой родной мир.
— Ну, рассказывай, — нетерпеливо проговорил Прокопьич, отламывая себе кусок душистого хлеба. — Где пропадал-то?
Я вздохнул, отпил из стопки, чувствуя, как за плечами вырастает тяжёлый, невидимый груз лет, проведённых вдали от этих стен.
— Длинная это история, Прокопьич. Очень длинная. Не знаю даже, с чего и начать…
— А начни с самого начала, — предложил старик. — С того самого момента, как окна в этом доме фанерой забил… Да и на всё остальное, похоже, тоже…
И я начал. Рассказал, как сил на дачу стало не хватать, как про меня все забыли, и смерть, похоже, тоже. Как в одиночестве до того самого злополучного дня дожил, когда повстречал в подворотне двух утырков, что девчушку снасильничать решили. Как заземлил их, да и сам помер…
Про новый мир, куда меня после смерти занесло, и про мои в нём приключения и подвиги, я, конечно, умолчал. А вот как меня уже в этом мире откачали, про суд, про тюрьму и схватку сегодняшнюю — подробненько так расписал. И как здесь, на природе мы с майором оказались.
Прокопьич молча налил всем по новой стопке. Его нахмуренное лицо стало серьёзным и печальным.
— Эх, Данилыч-Данилыч… Сколько же ты вынес? И это в твои-то годы! — Он изумлённо покачал седой головой. — А куда судьи, да прокуроры смотрели? А?
— А туда и смотрели, Прокопьич, на карманы свои, куда эти проклятые деньги и не вмещаются уже…
— Что же это творится-то, а? Ты сколько для этой страны, для людей… Что ж с ними стало, Данилыч, если всё можно продать-купить? Даже совесть? Даже душу? Тошно мне…
— А уж мне-то как… тошно… — Я печально качнул головой и выпил крепкого старикова пойла, не почувствовав ничего, словно воду.
— Но теперь-то всё! — громыхнул старик. — Ты теперь дома! А дома и стены помогают!
И в его словах была такая непоколебимая уверенность, такая простая, мужицкая правда, что у