Она готова была расплакаться.
Хансард пытался решить, верит ли ей, решил, что верит, и сказал это.
– Однако лучше бы ты от меня ничего не скрывала.
– Мне так стыдно, – ответила Эллен, и Хансард счел, что должен верить и в это. – Я… мне было весело… Шпионить, притворяться не собой. – Она тяжело сглотнула. – Когда Хью упомянул моего отца, я сразу подумала, что ты догадаешься. Он меня спалил, понимаешь? Оттого я и разозлилась. Прости меня. Хью на самом деле джентльмен. Да, у него развязные манеры, он и в колледже таким был, но он никогда…
– Никогда?
– Ладно, почти никогда, – сказала Эллен. – Николас, тебе есть где переночевать сегодня в Лондоне? В смысле, где ты уже договорился?
– Нет.
– Да, – сказала Эллен.
К тому времени, когда они доехали до Лондона, совсем стемнело и дождь лил как из ведра. Пробежав полквартала до квартиры Максвелл, они вымокли насквозь. Закрыв дверь, Эллен сразу повесила плащ и стянула платье. «И ты твори такожде» [91], – сказала она. Хансард пожал плечами и тоже разделся.
Максвелл сделала горячее молоко с мускатным орехом и виски. Напиток оказался чудодейственным. Они сидели в пижамах и потягивали его из кружки.
– Время подводить итоги, – сказала Эллен. – Что ты теперь думаешь о Скинской рукописи?
– Думаю, она изображает некоторое событие. Реальное убийство, совершенное кем-то, кого Марло знал. Допустим…
Толстяк сидел в углу чипсайдской харчевни на своем всегдашнем месте, едва различимый в дымном воздухе. Марло подумал, что тот похож на дерьмо не особо опрятной дворняги, о чем ему и сказал.
– И вам здравствовать, мастер драматург, – любезно ответил толстяк.
– Я хочу знать о человеке по имени Дувр, – сказал Марло. – Адам Дувр. Он сказал, что отсюда. Джентльмен маленького роста.
– Вы больше не входите в нашу труппу, мастер. Кое-что должно остаться для мира тайной.
– Смерть – не тайна. Кровь не смывается. Кровь и дерьмо.
– Вот что, мастер Марло, вы не на сцене…
– Нет, не вижу, – сказал Хансард.
– Продолжай. У тебя отлично получается.
– Нет. Персонажи исключительно из моей головы. – Бесполезно делать шпиона толстым и неопрятным вместо подтянутого и безукоризненно аккуратного – он все равно остается Рафаэлем, холодным, надменным, спокойным, что ему ни говори. – Я просто злюсь.
– А ты не можешь разозлиться? Выпустить это наружу.
– Могу, конечно, – сказал Хансард и добавил мягче: – Но не буду, пока в силах держать себя в руках.
– Благородно, – сказала она. – И бесполезно.
– Разум не бесполезен.
– Да, профессор… Твой друг, о котором ты постоянно твердишь, – это он научил тебя не злиться?
– Он лишь однажды разозлился на меня. В смысле, мы часто спорили на смерть, но по-настоящему он разозлился только однажды.
– Расскажи.
– Был очень поздний час. Мы поспорили еще раньше… сейчас не помню, о чем. Кажется, о Германии. О современной Германии и Тридцатилетней войне. У Аллана это была одна из любимых тем…
– Из-за Тридцатилетней войны он не разозлился.
– Да. Я умничал. С Алланом это было опасно – он с закрытыми глазами за пятьдесят шагов мог отличить умную мысль от выпендрежа. Я сказал что-то в том духе, что дело историка – не заниматься политикой, а направлять ее. Обеспечивать преемственность. Я точно употребил это слово – «преемственность». Аллан побагровел. Я никогда его раньше таким не видел. Я подумал…
Возможно, Аллан и впрямь умер от инфаркта, подумал Хансард. И, может быть, майор Т. С. Монтроз просто решил разыграть верховное командование.
– Так или иначе, он взорвался. Сказал: «Черт возьми, прошлое – не убежище, не место, куда прячутся ученые. Это коридор, ведущий туда, где мы сейчас. Все боковые двери закрыты. Единственная развилка впереди. Если вы хотите что-нибудь сделать для мира, вы не можете сделать этого в прошлом и не можете перенестись в будущее. У вас есть только настоящее». Это дословно. Я по-прежнему слышу, как он говорит: «У вас есть только настоящее». А теперь он умер, и я не знаю почему.
Все тело Хансарда напряглось, как сжатый кулак. Глаза и горло щипало. Он нагнулся вперед и всхлипнул.
– Что вы сделали?
Он поднял голову. Ее голос как будто обжег его.
– Долгая история, – ответил он.
– Рассказывайте.
Хансард сказал:
– В Валентайне был один доцент с довольно радикальными взглядами, но Валентайн хочет считаться либеральным… во всяком случае, мы редко поднимаем из-за такого шум. Так или иначе, его застукали со старшеклассницей. Не то чтобы несовершеннолетней, но… Разумеется, раздались требования его уволить. При этом поговаривали, что не он ее соблазнил, а она его. И, разумеется, вспомнили политику. Доводы звучали очень нехорошие. Все это сильно сбивало с толку: независимо от того, хотел ли ты, чтобы его уволили, и наоборот, ты не мог даже понять, отчего этого хочешь.
– А чего хотел ты?
– Я ничего не сказал. Ничего не сделал. Когда он наконец уволился, я выпил две кружки пива на его прощальной вечеринке, вернулся домой и переспал со своей студенткой.
– Это не вся история, – сказала Эллен.
Разумеется, она была права.
Аллан злился, требуя, чтобы Хансард что-нибудь делал.
Рафаэль, весь безмятежное спокойствие и логика, дал ему дело.
Люди гибнут.
Это и есть вся история? Хансард – историк. Он нашел связь. Никогда прежде он не боялся истории.
– Разумеется, не вся, – сказал он и поглядел на Эллен, такую близкую, такую доступную.
Она соврала ему про себя и обстоятельства их знакомства. Он тоже. Они оба это знают. Что дальше?
– У тебя по-прежнему есть настоящее, – сказала Максвелл, кладя руку ему на плечо. – Ты по-прежнему можешь разозлиться. Настолько, чтобы что-нибудь сделать.
Хансард собирался спросить, что именно, когда она запустила пальцы ему под воротник, а другой рукой начала расстегивать пуговицы на его пижаме.
Он посмотрел на нее. Она поцеловала его в лоб. Ее мокрые волосы упали ему на лицо.
«Что я сделал?» – подумал Хансард. Ногти Эллен царапали ему грудь, голова немного кружилась.
– Это… мой тебе должок?
– Да.
– Ладно, хорошо, – сказал Хансард, хотя она вовсе не спрашивала, хорошо ли это.
Он встал, пока ноги еще держат, и легонько потянул за пояс ее халата.
– Кровать узкая, милый, – сказала она. – Тебе придется держать меня крепко.
Они начали нежно и закончили в полной гармонии. В промежутке была долгая фаза неловких ерзаний, прижимания всей тяжестью где не надо, грубости, которую нельзя объяснить неопытностью или игрой.
Хансард думал: мы скрепляем отношения во всех смыслах, все наши страхи и недоверие, все наше взаимное влечение. Страх плох тем, что тебе нужен кто-то, кого, в свою очередь, можно напугать. Ложь плоха тем, что тебе нужен кто-то, кто поверит. А влечение плохо тем, что ты кого-то приобретаешь.
И это куда легче, чем сказать правду.
Хансард больше не мог думать, потому что тяжело дышал. В темноте, так близко, Эллен походила на Анну. В темноте Анна походила на Луизу. В темноте Луиза старалась не закричать.
Эллен закричала, и Хансард уткнулся ей в шею. В темноте все различия исчезали.
Акт третий. День брандера
Часть шестая. Люди на мосту
Людей расставить нужно на мосту —
Пускай плывущих гугенотов топят,
Расстреливая их из арбалетов [92].
Хансарду снились кладбища, безмолвные под снегом. Он бродил в холоде, отводя глаза от истертых надгробий, чтобы не читать выбитые на них имена, пробирался через сугробы, пока белизна не ослепила его окончательно.