Она молча выслушала меня до конца, а потом заговорила. Всех ее слов я не расслышал, потому что их заглушил очень громкий стук моего сердца. Лишь одну фразу я запомнил навсегда:
– Я понимаю. Ты придумал это, исходя из своих представлений о возможном. Но если ты по-настоящему хочешь, чтобы мы оставались вместе, пора бы тебе уже совершить то, что совершить невозможно!
Услыхав эти слова, я пришел в неописуемую ярость. Да как у нее хватило наглости обозвать недостаточно невозможным мой потрясающий план? План, уже невозможный настолько, что он мог бы запросто пастись вместе с табунами банш, василисков, авгуров и грифонов на сочных пажитях грез и наваждений, и который, тем не менее, я вызвался претворить в жизнь ради того лишь, чтобы заставить моего лучшего друга (я сам почти в это поверил) уважить границы ее интимного?! Бросив ей в лицо несколько коротких и хлестких фраз, очищенный от иносказаний смысл которых сводился к единственному вопросу, с самого первого дня не дававшему мне покоя: «Да кто ты, мать твою, вообще такая?!», я выскочил из дома.
Мое решение не возвращаться до утра было тверже пули из титанового сплава, но вдруг мне почудилось, как чья-то тяжелая и холодная рука сжала мое горло так, что я едва мог дышать. Я бросился назад – и увидел, что опоздал. Шкаф, ванная, спальня – везде было пусто. Она ушла, не оставив мне даже клочка бумаги со словами, дарующими пусть не тень, но зыбкий оттенок надежды; она забрала с собой все, включая свой чудесный ванильно-фиалковый аромат, воспоминание о котором особенно упорно преследовало меня два следующих года. Она ушла, и не осталось больше ни-че-го…
Конечно, я пробовал ее искать, но искать было просто негде – мне было известно о ней даже еще меньше того, что было известно год назад. Тогда я мог, по крайней мере, выследить Майки. Я пытался составить список всех мест, которые она любила – но вдруг понял, что просто не знаю – а любила ли она что-либо вообще? Я сутками колесил по городу в поисках знаков – тщетно, ибо я вдруг попал в настоящее царство закостенелого детерминизма, в котором вообще не происходило ничего странного или случайного. Одного за другим я нанял целых семь частных ищеек, но не смог показать им ни одного ее приличного фото – в тот единственный раз, когда я попробовал снять ее, она выхватила у меня телефон и раздавила его своим острым каблуком.
И когда год спустя, проезжая ночью по Фостер Авеню, я вдруг разглядел в толпе знакомое темно-синее платье, мое несчастное сердце едва не выскочило из груди! Чтобы не потерять Фло из виду, я рванул в ее сторону через три ряда, задевая по пути машины, велосипеды и оборванных блюстителей чистоты и без того чистых лобовых стекол. (До сих пор не знаю, что стало с тем моим «Кадди», надеюсь, пострадавшим удалось по-братски поделить его между собой).
Выскочив из машины, я успел заметить, как что-то синее мелькнуло в сотне шагов впереди у поворота на Тридцать восьмую. Когда я добежал до пересечения с Гленвуд-роуд, ее там уже не было. Зато ко мне вновь вернулась моя ясность, которая покинула меня, когда Фло не стало рядом. Теперь я точно знал, что она села в большой темный внедорожник и движется на север, в Гарлем. Поймав такси, я бросился в погоню.
Мне был хорошо знаком темно-синий «Линкольн», что выруливал на безлюдный пустырь между Сто двадцать шестой и Сто двадцать седьмой. Как только я вышел из машины, проницательный таксист надавил на газ и умчался в ночь, обдав меня облаком пыли.
Водительская дверь «Линкольна» открылась, и сначала я увидел хромированное дуло сорок пятого. Затем, с ленцой расправляя свои мускулистые конечности, из машины вылез мой старый приятель Дюбуа Мозес по кличке «Пинки Мо». Узнав меня, и ничуть не удивившись, Пинки прогнусавил:
– Скользкий? Какими судьбами? Приехал обрюхатить черную сестренку – да заблудился?
– Здорово, Пинки. Ты стволом-то зря не тряси, я не вооружен. Кто это у тебя там в машине?
– Она теперь со мной, Скользкий. Греби-ка отсюда, пока цел.
– Ага, Пинки. Считай, что меня тут уже нет. Только сначала поговорю с ней.
– Поговоришь, когда я разрешу. А я никогда не разрешу. Усек?
Похоже, Пинки был настроен воинственно. Я, впрочем, и подавно. Не став вникать в его невнятные идеи про какие-то там разрешения, я сделал быстрый шаг вправо, сместившись с линии его прицела. Теперь между мной и пушкой Пинки находилась трехтонная махина, но для парня, который в одиночку держал углы вдоль всего Монингсайд-парка, это была не преграда. Как только я появился из-за машины с другой стороны, направляясь к пассажирской двери, он уже держал меня на мушке.
– Еще шаг, Скользкий, и твои внутренности попросятся на выход.
Пусть с момента моего первого убийства и прошло всего полтора года, но у меня уже имелась своя собственная стена с охотничьими трофеями. Благодаря манере Пинки обращаться со своим сорока-пяти калиберным «Сигом» я мысленно расчистил на ней место для еще одного скальпа.
Есть два типа стрелков. Одни годами не вылезают из тира, оттачивая свое мастерство стрельбой по мишеням с изображением кого-то очень похожего на Кевина Спейси в том видео, где он сначала шокировал всех своей честностью, а уже потом испытал и заставил задуматься. Узнать этих ребят несложно – они всегда держат свою пушку обеими руками, потому что и без всяких ньютонов знают, что любой ствол при выстреле обладает отдачей и инерцией, превращающими убийство паршивца, которому бог подарил пару крепких ног и голову на плечах, в ту еще нервотрепку.
Пинки же явно принадлежал ко второму типу – тем, кто тренируется, только когда видит перед собой зеркало, в котором крупные блестящие пушки смотрятся более выигрышно, если держать их в одной руке, причем непременно вывернув кисть так, словно они вдруг оказались в Мюнхене тридцать третьего и только что увидели самого фюрера, но так и не нашли в себе духу выпустить из руки кусок