– Вся в папу, что и требовалось…
– Зато у меня есть еще шанс сделать из тебя человека.
– Тогда я одолжу твою машину?
– Нет!
– Ладно, возьму машину у Кэти. Но я все еще тебя люблю!
– Катись. Два дня!
Я попросил верного Роба подбросить меня до города и с грустью покинул эту гостеприимную обитель, оставив безутешную невесту в отчаянии лить слезы у окна в ожидании новой встречи двух любящих сердец!
Глава 7
В которой каждый получит лишь то, чего я не заслужил
«Путешествие! Что может быть приятнее, увлекательнее и полезнее для почек? Какие чувства испытываем мы, когда трусливо семеним по древним улочкам, уворачиваясь от огромного томата, брошенного не знающей промаха крестьянской рукой; упираемся в воображаемую линию, соответствующую представлениям аборигенов о том, на что похожа вертикаль, пока один из них с ненавистью тычет в экран нашего мобильника; головою вниз несемся в бездну, уповая на эластичность ветхой привязи и верность такелажных расчетов пигмея с явно человеческой берцовой костью в ухе? Какие мысли посещают нас, когда мы лежим на грязном асфальте, наблюдая, как полицейская собака возбужденно обнюхивает дверь нашего пикапа, в которой припрятано семьдесят четыре килограмма безупречно чистого метамфетамина, сваренного безногим химиком из Ногалеса Эрнесто Освальдо Ривейрой по прозвищу Святой Августин? И самое главное: зачем я забиваю себе голову всем этим? Не затем ли, что точно знаю, уверен прямо-таки на сто миллионов процентов, но не желаю признаваться, что с этой поездкой определенно что-то нечисто?»
Вот приблизительно то, о чем я думал по дороге в Ричмонд. Ведь стоило мне выехать из Нью-Йорка, как меня переполнили наимрачнейшие предчувствия. С детства будучи немного суеверным, я часто обращаю внимания на разные знаки и знамения (что, безусловно, одно и то же). Так вот: в пути мне казалось, что птицы взлетали лишь затем, чтобы с размаху врезаться в мое лобовое стекло; номера попутных машин наводили на мысль, что их обладатели организованной колонной направляются на коронацию самого Князя Тьмы; а водители фур норовили спихнуть меня в кювет, когда я, повинуясь неписанному закону водительской солидарности давал им понять, что вижу немалый потенциал усовершенствования их водительского мастерства.
В Клермонт я приехал засветло, минут за сорок до встречи в доме поверенного. По всей видимости, лучшие времена этого городка пришлись на середину позапрошлого века, когда процветала торговля табаком и еще действовал речной порт. Сейчас же он состоял лишь из трех-четырех десятков обветшалых домов, пары потрепанных лавок и крохотной католической церквушки. Заброшенные пристани и ржавые остовы речных барж, уткнувшихся в затянутый тиной берег, нагоняли тоску.
Я некоторое время поколесил по разбитым улочкам, тщетно пытаясь вспомнить дорогу к тетиному дому. Меня терзал страх задавить цыпленка. Местные жители, завидев машину, останавливались и таращились, выпучив глаза, мол: «Уж не сынок ли это Пэдди и Эбигейл к нам пожаловал?!»
Наконец, спросив дорогу у весьма пасмурного вида женщины, тянущей на верёвке упирающуюся козу, я увидел покрытый свежей ярко-желтой краской дом поверенного, который до этого каким-то странным образом не замечал, проехав мимо него буквально раз семьсот. Ах, да, забыл добавить: еще меня немного смутило, что та женщина как-то слишком уж демонстративно и размашисто перекрестила вслед мою машину!
Не знаю, сработало ли так скоро крестное знамение дрессировщицы козы, но на крыльце дома я встретил пожилого священника латиноамериканской наружности. Он было вперил в меня пристальный взгляд, но вдруг расплылся в широкой добродушной улыбке:
– Джо, мальчик мой! Как же давно я тебя не видел!
– Что ж, вот и настал конец всем вашим горестям, падре… Кстати, мы знакомы? – с достоинством ответил я, поскольку вовсе не собирался поощрять фамильярность первого же встречного служителя господа – пусть даже и такого симпатичного.
Священник радостно вскричал:
– Ну еще бы! Это же я, отец О’Брайен!
– О’Брайен? Вы сами-то в это верите?
Но священник, обязанный, видимо, своей жизнерадостностью непонятно как затесавшимся в его родовое древо ирландским предкам, восторженно продолжал:
– Так написано в моем свидетельстве! Вообще-то, странно, что ты меня совсем не помнишь. Было время, в воскресной школе доставалось тебе от меня. Признаться, это ведь я посоветовал твоей тете отправить тебя в Питтсбург. Но тогда я думал, что избавляю тебя от бо́льших неприятностей; может, даже от тюрьмы – уж слишком ты был темпераментным! – и он захохотал.
– Ну, спасибо вам большое, отец! А что я вам такого сделал? На алтарь пописал? Кобру подложил в ваш пилеолус? Церковь сжег вместе с паствой?
– Джо, малыш, ты совсем не изменился! – простонал священник, держась за бока от хохота, но вдруг посерьезнев, добавил: – Вообще-то, я хотел перед тобой извиниться. Насколько я помню, тебе там не очень понравилось.
– Да бросьте отец, пустяки. Зато теперь я точно знаю, что делают грешники в чистилище – учат бревиарий наизусть! Так что больше я не грешу. На небесах поди ждут меня, не дождутся, думают: «Джо, чувак, ну где там тебя черти носят, давай уже скорее к нам!»
– Мальчик мой, ты все тот же, – снова просиял он, и снова поник. – Да! И прими мои соболезнования насчет тети. Нам всем очень ее не хватает!
Легкомысленное поведение отца О’Брайена немного подняло мне настроение, и в дом я входил уже с легким сердцем. Священник сразу провел меня в кабинет хозяина. Сидящий за массивным письменным столом поверенный – маленький, седовласый, щегольски одетый, чрезвычайно энергичный человечек лет семидесяти вскочил и с подъемом приветствовал меня:
– Джо, дорогой мой! Ну наконец-то!
Он раскрыл объятия, крепко прижал меня к груди, а затем схватил мою руку и стремительно повлек по направлению к сидевшей в кресле хрупкой темноволосой девушке:
– Посмотри, кто здесь!
Девушка подняла голову, и не проронив ни слова, взглянула на меня очень темными, почти черными глазами.
Вспоминая ту самую первую нашу встречу, я совершенно не в состоянии описать, во что она тогда была одета. Мои первые впечатления о ее внешности также покрыты мнемонической дымкой. Я, кажется, даже не смог определить, сколько ей было лет – сидит ли передо мной девочка-подросток, или это была уже взрослая женщина? Зато я очень ясно помню, что от ее пристального