Бремя власти IV - Иван Ладыгин

«Мы принадлежим к числу наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок».

Николай Бердяев.

Поздний август в Петербурге — это прощание солнца с Невою, предчувствие багрянца и первые, едва уловимые нотки гниющих листьев в воздухе… Он еще теплый, но уже без летней наглости.

Я сидел в глубоком кожаном кресле перед камином в своих личных покоях — не в тронном зале, не в кабинете, а именно тут, где стены помнили не скучные указы, а тишину, прерываемую лишь треском поленьев и скрипом старых паркетов. Огонь плясал за решеткой, отбрасывая на стены гигантские, неспокойные тени, в которых мерещились то рога Архидемона, то клыки Химеры, то холодные глаза Луначарского. Тени прошлого. Они были вездесущи.

Передо мной, за низким столиком из черного дерева, сидел Николай. Вернее, его воплощение — новое тело доппельгангера, куда более устойчивое, чем прежняя теневая копия. Плотное, здоровое, с румянцем на щеках и ясным взглядом.

Совсем не та высохшая рыжеволосая развалина, с вечно уставшими янтарными глазами, что сидела в кресле напротив. Это я про себя. Тело Николая III служило мне верой и правдой, вынесло битвы, интриги, Печати Солнца… и теперь тихо разрушалось изнутри. Я чувствовал это каждой клеткой. Словно невидимые черви точили мои кости, высасывая силу. Частые срывы Печатей, битва с Архидемоном, в которую я вложил все — цена оказалась слишком высока. Я умирал. Медленно, но неотвратимо. И пока об этом знал только я. И Мак, конечно. Она чувствовала все колебания моего Источника через Кольцо.

Мы играли в шахматы. Я — черными. Николай — белыми. Его новое тело позволяло ему быть здесь, с вином и закусками. Мы разделили бремя власти поровну — так мы успевали делать многое. Пока я изучал слабости государства и принимал важные решения, Николай получал поздравления какого-нибудь посла или подписывал бумаги в кабинете под бдительным оком Рябоволова. Народ и двор уже шептались. Слухи росли как грибы после дождя: Император — чудотворец! Он может быть в двух местах сразу! Он одолел Архидемона голыми руками! Он — живое воплощение мощи Российской Империи! Ее оплот!

На краю столика, заваленного тарелками с икрой, копченым осетром, пирожками и сырами, лежала свежая газета «Петербургский Вестник». Николай ткнул в нее пальцем, отхлебнув из хрустального бокала темно-рубинового крымского вина. Голос его звучал чуть гулко в новом теле, но ирония была прежней, острой, как стилет.

— Послушай-ка, Соломон, — он зачитал, явно наслаждаясь: —.. и так, силою духа и несокрушимой волей нашего Монарха, Архидемон повержен, мятеж ЛИР раздавлен, а общество, вдохновленное подвигом Царя-Освободителя, сплотилось в едином порыве служения Отечеству… — Он фыркнул, откинувшись на спинку кресла. — Царь-Освободитель! Несокрушимая воля! Ха! Никогда не думал, что смогу обрести такие почести! Но посмотрели бы они на тебя сейчас. Ты выглядишь так, будто тебя только что вытащили из могилы, да и то не факт, что вовремя. А «сплоченное общество»… — Николай махнул рукой в сторону окна, за которым темнел августовский вечер. — Оно там, это общество, в шикарных особняках и трущобах, по-прежнему трещит по швам, как старый дирижабль в «черной буре». А недовольные просто пока боятся.

Я передвинул черного слона, угрожающе нависшего над его пешкой. Боль, тупая и навязчивая, пульсировала в висках, отдавалась холодом в кончиках пальцев. Источник, когда-то пылавший ярко, теперь тлел едва заметным угольком, зажатым в тисках Скверны и собственного истощения.

— Внешность обманчива, Николай, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, без привычной стали, но и без слабости. — Многие видят в нашем подвиге символ. Силу. Победу. А символы… символы должны быть несокрушимыми. Даже если внутри — пустота и прах. Так устроена власть. И да, — я кивнул в сторону газеты, — пока они боятся. И это хорошо. Страх — цемент, скрепляющий кирпичи порядка после таких потрясений. Пусть трещины есть. Главное — не дать им разойтись в пропасть.

За окнами мерцал город, отстроенный с невероятной скоростью: золото казны и магия мастеров земли творили чудеса. Восстановленные фасады скрывали страх, сплетни и недовольство конфискациями у сторонников ЛИР. Зарубежные «друзья» не рискнули пойти на открытую войну — вид поверженного Архидемона на ступенях Зимнего и разгромленная армия Луначарского под Москвой в столь короткий срок быстро остудили пыл стервятников. Но они продолжали пакостить исподтишка. Я это знал наверняка: донесения Тайного Отдела говорили о вспыхнувших бунтах на Кавказе. Турки подбросили огня, вооружив недовольных радикалов, натравив их под лозунгами «свободы» от «неверных» москалей'. Это был маленький огонек, который мог разгореться в большой пожар, если дать ему волю. Благо губернаторы на местах пока справлялись и без моего личного участия.

— Так-то все прекрасно, — проворчал Николай, смакуя иронию собственных слов. Он передвинул коня, защищая пешку. — Улицы блестят, как новые монеты. Послы заискивают. А ты… ты сидишь тут и таешь, как свечка. И играешь со мной в шахматы вместо того, чтобы спать. И проигрываешь, кстати! — Он торжествующе хлопнул себя по колену. — Уже третью партию за вечер! Пей вино, старина. Оно лечит. Или не лечит… Но точно помогает забыть о проблемах!

Он протянул мне графин. Я налил себе, позволив терпкому аромату наполнить ноздри. Сделал глоток — огненная дорожка пробежала по горлу, даруя временное отвлечение от внутреннего холода.

Николай был прав. Я проигрывал. Мысли путались, концентрация была не та. Боль и усталость брали свое. Да и переход в этот мир сильно шандарахнул по моей психике — я это понял только сейчас. Я был не стабилен. Но я и не мог просто спать. Мне нужно было это: вино, закуски, шахматы. И его общество. Общество призрака, ставшего мне… кем? Союзником? Другом? Единственным существом в этом мире, кто знал всю правду обо мне? Пожалуй, да. Все это сразу…

— Ты просто завидуешь моему новому телу, — Николай подмигнул, наливая себе еще. Его щеки порозовели. — Силач! Красавец! Ни тебе головной боли, ни этой твоей вечной усталости… Хотя, — он вдруг помрачнел, — ответственность… эта проклятая ответственность за все, что ты на меня взвалил… она тяжелее твоих Печатей, Соломон. Иногда я просыпаюсь ночью и думаю: а что, если я не справлюсь? Когда ты… — Он запнулся, не договорив. Мы оба знали, о чем он. — Когда ты уйдешь.

Я посмотрел на доску. Моя позиция действительно была слабой.