— Считаешь, они лучше Шуйских?
— Идеально хороших нет, — пожала она плечами. — Но из двух куч дерьма всегда выбираешь ту, что меньше воняет.
— Фу, графиня. Как вы можете говорить такие слова? — чуть улыбнулся я.
Несмотря на испорченное настроение, я расслабился. Все, что надо, я узнал, торопиться пока некуда. Все приходит вовремя к тому, кто умеет ждать.
— Право имею. Я воин, а не комнатная болонка!!! — воинственно потрясла она кулачком.
— Воин, воин, — погладил я ее по голове. — Немного занятий магией и оружием, так вообще станешь непобедимой.
— Как ты? — посмотрела она на меня.
— Увы, меня тоже можно победить. Сама же видела, в каком состоянии меня к вам привезли. Но и я хочу стать сильней. Не идти вперед — значит идти назад.
— Ты говоришь, как наша училка по словесности.
— Мудрая женщина…
— Зануда. Чопорная такая вся. И ходит, будто лом проглотила. И что дальше?
— В каком смысле?
— Я не маленькая и все вижу. А иногда и слышу. Что вы собрались делать дальше? Нет не так — что ТЫ собрался делать дальше? Ведь проблемы моего рода — это не твои проблемы. Я не дура и понимаю, что ты скоро уйдешь. Вот и хочу знать, каковы твои планы.
— Ты права во всем, Ника. Кроме одного — вольно или невольно, я оказался во все это втянут. Так что пока со всем не разберемся, я не уйду.
— И куда потом?
— Есть в этом мире одно место, куда бы я хотел наведаться. Уверен, что его не нашли.
— И что там?
— Большой секрет, — щелкнул я ее по носу. — А теперь пошли, я провожу тебя до комнаты. Завтра трудный день, и ты должна выспаться.
Взяв ее за руку, довел ее до дверей. Она замерла, потом повернулась и крепко меня обняла.
— Я рада, что ты с нами, — быстрый чмок в щеку, и дверь захлопнулась.
М-да, Мстислав, можешь гордиться. Ты научился покорять сердца маленьких девочек. Куда катится это мир?
Тяжело вздохнув, я поплелся к себе, не понятно чему улыбаясь…
Глава 24
Глава 24
День выдался таким, каким и должен быть день похорон — серым, промозглым, с низким небом, словно вымоченным в слезах. Воздух был влажным и тяжелым, пахнущим прелой листвой и грядущим холодом. Сама природа скорбела вместе с нами, или, что более вероятно, была ко всему равнодушна.
К поместью Темирязьевых съезжались выглядевшие архаичными кареты и дорогие машины. Чёрные, лакированные, они подкатывали к парадному входу, словно жуки-мертвоеды на пир. Из них выходили аристократы Изборска. Не так уж их и много было в нашей глуши, но сегодня явились почти все.
Мужчины в строгих, дорогих костюмах с траурными повязками на рукавах, женщины в чёрных платьях, лица их были скрыты вуалями, сквозь которые проглядывали лишь холодные, оценивающие глаза. Они приехали не из сочувствия. Они приехали засвидетельствовать почтение. А точнее — убедиться, что могущественный род еще на плаву, и посмотреть, кто еще остался в игре. Любое событие, будь то свадьба или похороны — это возможность. Показать себя, посмотреть на других. Завести нужные знакомства, решить какие-то вопросы. Поэтому настоящая причина, по которой тут сегодня все собирались, была отнюдь не на первом плане.
Их взгляды, быстрые и цепкие, скользили по фасаду поместья, по охране, по нам с Натальей, встречавшим гостей. Они ловили каждый нюанс, каждый намек на слабость или силу. И одна немаловажная деталь не укрылась ни от кого.
Градоначальника, барона Устинова, не было.
Его отсутствие висело в воздухе гуще траурного дыма. Это был не просто промах. Это был намеренный, циничный плевок в лицо всему роду Темирязьевых. Публичное заявление: ваше горе меня не касается, ваше влияние кончилось, вы — никто.
Я видел, как каменеют лица Игоря и Марины, как белеют их пальцы, сжимаясь в кулаки. Видел, как Наталья, стоящая рядом со мной, выпрямляется еще больше, и в ее глазах, полных подобающей моменту скорби, вспыхивает молчаливый, яростный огонь.
Кто-то из гостей, кто поглупей, возможно, решил, что род Темирязьевых ослаб, раз его может безнаказанно унижать какой-то выскочка-градоначальник. Но те, кто был поумней, смотрели на эту пьесу с ледяным интересом. Они понимали — объявлена война. И теперь ждали, чем же ответят Темирязьевы.
Церемония прощания была грустной и торжественной. Тела погибших при прорыве мертвяков Нави — а их было немало — лежали на белоснежных простынях рядом с родовым склепом. Они были облачены в парадную форму, раны скрыты гримом, но от них всё равно веяло ледяным холодом небытия и той страшной битвы.
Горе семьи было настоящим, невыдуманным. Марина, вся в черном, не плакала. Она стояла недвижимо, словно сама превратилась в памятник своему горю, и лишь мелкая дрожь в ее руке, лежащей на руке Игоря, выдавала бурю внутри. Игорь же был красен, его могучая грудь тяжело вздымалась, и он глядел на гробы с таким немым, животным гневом, что, казалось, одним взглядом он мог бы разжечь погребальный костер.
Были и слезы. Тихие, сдержанные — от горничных, от старых слуг, от тех, кто знал павших лично. Воздух был густым от дымящихся трав отгоняющих злых духов, дорогих духов и невысказанной боли.
Потом были речи. Длинные, напыщенные, полные высокопарных фраз о «долге», «чести» и «верности Империи». Аристократы говорили красиво, отдавая дань усопшим, но их слова звенели фальшью. Они говорили не о конкретных людях, а об абстракциях. Для них это были не погибшие воины, а символы. Символы силы Темирязьевых, которая теперь, возможно, дала трещину.
Я стоял в стороне, в тени у колонны, отыгрывая роль незначительного человека. Просто слуга, не цепляющая глаз часть обстановки. Мое место было не среди этих напыщенных павлинов, чьё единственное достоинство измерялось длиной родословной, а не реальными заслугами. Они разглагольствовали о подвигах, сами ни разу не испачкав руки ничем, кроме чернил на документах о наследстве.
После церемонии всех пригласили к накрытым столам. Поминали усопших. Дубовые столы ломились от яств, серебряные кубки