— У вас должны быть очень веские причины, — сказал Любоцки хмуро. Я знал, что прокурор недолюбливает Хутиэли, у них были какие-то давние личные трения, но при сложившихся обстоятельствах Любоцки обязан был поддержать полицию.
— Причины две. Первая: подозрения изначально не были достаточно обоснованы, и я говорил об этом судье Зусману. Вторая: Хузман очень плохо переносит заключение, вчера он жаловался мне на состояние здоровья.
Любоцкий поднял брови и усмехнулся. Обладая достаточным опытом, он прекрасно понимал смехотворность моих доводов. И наверняка видел цель моих действий.
— Причины недостаточные, — заметил прокурор. — Суд второй инстанции оставит постановление в силе, а вы только испортите отношения с судьей Зусманом.
— Мне придется на это пойти, — заявил я. — Буду откровенен: я хочу знать, чего добилась полиция за эти сутки. Иного способа получить эти сведения я не вижу.
Любоцки задумался. Я был уверен, что думает он в правильном направлении.
— А если полюбовно? — спросил прокурор. — Вы не подаете апелляцию, а я прошу Хутиэли сообщить вам о ходе подготовки обвинительного заключения.
— Пожалуй, — согласился я, — меня бы это устроило.
Любоцки кивнул и потянулся к коробочке сотового телефона.
* * *
Денег полиция не нашла. Они допросили — по второму разу — всех присутствовавших на вечеринке. Они произвели — с разрешения прокурора — обыск на квартирах Левингеров, Хузмана и Бреннеров.
Делались попытки обнаружить «тайное место», где содержался двое суток бедняга Михаэль. Хутиэли все еще придерживался мнения, что похищение имело место, и что в деле участвовал Хузман.
Версия полиции нисколько не изменилась за прошедшие сутки: Левингеры выиграли в ЛОТО крупную сумму, и Хузман, позавидовав успеху приятеля, решил эти деньги присвоить. Он похитил Михаэля и держал его двое суток в укромном месте. Хузман заставил Сару Левингер выдать все выигранные деньги, которые и спрятал в надежном месте. Вполне вероятно, что Михаэль узнал в похитителе своего приятеля (не исключено, хотя пока и не доказано, что Хузман действовал не один) и после этого стал для Хузмана смертельно опасен. Поэтому Хузман принял решение устранить Михаэля, для чего и отравил салат во время вечеринки. Для отвода глаз Хузман отравил все порции, но лишь в тарелку Михаэля положил смертельную дозу. Сам тоже — для отвода глаз, естественно, — помучился животом, но овчинка, как говорится, стоила выделки.
Полиция намерена продолжать допросы до тех пор, пока Хузман не выдаст «подельщиков» (если они были) и не укажет, куда спрятал деньги (здесь я бы добавил — если он их прятал, но Хутиэли вовсе не допускал каких бы то ни было «если»).
— Если бы Хузман сотрудничал со следствием, — сказал мне инспектор после того, как, с кислым выражением на лице, позволил ознакомиться с главными материалами расследования, — если бы вы, господин адвокат, внушили ему, что молчание — вовсе не золото в его положении, дело это могло бы уже пойти в суд…
— …Который осудил бы невиновного на основании ложной следственной версии, — закончил я. — Хузман не может ничего сказать о том, где лежат деньги, потому что понятия об этом не имеет.
Хутиэли пожал плечами, давая понять, что мы находимся с ним по разные стороны баррикады. Я в этом и так не сомневался.
Итак, если инспектор не скрыл от меня последней информации по делу, полиция не знала пока о связи Сары с Шаферштейном и не докопалась до того, что выигрыш в ЛОТО на самом деле наполовину принадлежал моему клиенту. Из этого следовало, что Сара на допросах молчала с не меньшим упорством, чем Хузман, ибо только она и могла дать показания по обоим этим пунктам. О Шаферштейне она должна была молчать — это понятно. Но почему Сара ни словом не обмолвилась о том, что половина выигрыша принадлежала Хузману на вполне законном основании?
Я хотел бы поговорить с этой женщиной. Сидя в зале суда и слушая длинное и скучное (числа, еще числа, и ничего, кроме чисел) выступление прокурора по делу о разделе имущества, я краем сознания продолжал размышлять и сопоставлять известные мне факты. Возможно, я ошибался, но интуиция подсказывала, что дело Хузмана достаточно просто, что и полиция, и мы с Сингером постоянно топчемся рядом с разгадкой, не обращая внимания на вполне, возможно, явную доказательную улику. Какую?
Вечеринка… Разгадка должна была крыться в этой проклятой вечеринке. Это была единственная возможность расправиться с Михаэлем. Если бы существовала иная возможность, убийца ею бы непременно воспользовался. Десять человек за столом. Огромный риск. Убийца пошел на этот риск — значит, полагал, что иной случай может в ближайшее время не представиться.
Или хотел, чтобы в деле оказалось побольше подозреваемых — все гости? По сути, у любого из них мог быть мотив для убийства. С Хузманом ясно (по крайней мере — инспектору). Сара? Ее мог надоумить Шаферштейн. Дорит, которая весь вечер не сводила взгляда с Михаэля? Она могла быть в него влюблена, а он не отвечал взаимностью. Слабый мотив, согласен, особенно если принять во внимание отсутствующие чемоданы с деньгами, к которым Дорит, вроде бы, не имела отношения… Но что я, в сущности, знаю об этой женщине? Какими были ее отношения с Михаэлем? И какими были эти отношения у остальных гостей?
Похоже, что ни мы с Сингером, ни полиция не продвинулись в этом деле ни на шаг.
* * *
— Есть новости? — спросил я. — Почему не звонишь?
— Потому и не звоню, — сказал Сингер, — что новостей кот наплакал. Сара, естественно, не покидает квартиру — у нее траур. Все, кто присутствовал на вечеринке, видимо, вполне оправились и проводят с Сарой много времени. Кроме Хузмана, конечно. Шаферштейн ведет обычный образ жизни, вчера был на презентации. Звонил ли он за это время Саре, выяснить не удалось.
— Если я приду к Саре Левингер под предлогом выражения соболезнования и задам ей несколько вопросов, это будет выглядеть очень неприлично?
— А как ты сам думаешь?
— Видишь ли, — хмыкнул я, — за четверть века работы у меня атрофировалось ощущение приличия. Обычно я исхожу из принципа целесообразности.
— Ты считаешь беседу с Сарой при нынешних обстоятельствах целесообразной?
— Да, — твердо сказал я.
— Она может не пожелать говорить с тобой. По ее мнению, ты защищаешь убийцу.
— Она думает так лишь в том случае, если не является убийцей сама, верно?
— Конечно, но, даже если это так, она должна изображать из себя жертву,