Когда я вернулась из СССР в начале 1964 года, мое состояние нисколько не изменилось. Как я и обещала себе, я никому ни слова не проронила о моих страданиях и, как ни удивительно, никто ничего и не заметил. В Посольстве Франции, где я работала, мне удавалось вводить всех в заблуждение, поскольку мои задачи были значительно ниже моих компетенций и образования. Что касается людей, с которыми я встречалась и общалась, как русских, так и французов, то они, по всей видимости, видели во мне самые разные достоинства – никогда еще за мной так не ухаживали! – и даже считали меня «веселой», как свидетельствует отрывок из моего дневника, на который я наткнулась несколько лет назад и в котором я когда-то записала удививший меня отзыв обо мне одной русской подруги: «какая веселая!». В течение года я каждую неделю отправляла маме дипломатической почтой письмо, в котором рассказывала все, что могло бы показаться ей интересным или забавным, ни единым словом не упоминая о своих проблемах. Мама могла считать меня «выздоровевшей». Все же добавлю, что в нормальных условиях за это время я должна была бы добиться серьезных успехов в русском, с учетом хорошей базы, которую мне дали в Школе восточных языков, моего таланта к живым языкам и, в особенности, того факта, что вне работы я полностью была погружена в русскую жизнь. Однако ничего подобного не произошло, о чем я многократно жалела впоследствии. Я ограничивалась тем, чтобы понимать других и чтобы меня понимали, пусть и не без трудностей, память меня подводила, и к концу пребывания в Москве я была далека от того, чтобы свободно говорить по-русски.
Но вернемся в Париж в тот январь 1964 года. Чувствуя себя не в силах работать, я решила вернуться в университет, чтобы выиграть время и в очередной раз протестировать свои умственные способности. В разговорах с близкими я избегала касаться своих проблем со здоровьем в последней попытке справиться, выкарабкаться самостоятельно. Вскоре мне пришлось признать поражение. Я не могла ни учиться, ни запоминать, ни записывать. Постоянная усталость, все то же «ватное» состояние, странное отсутствие эмоций. Моя жизнь была адом.
В конце концов я проговорилась: мама была в замешательстве, брат смеялся, отцу был отправлен сигнал SOS. Я попросила его о лечении сном – не до конца понимая при этом, что оно из себя представляло – о котором непрестанно мечтала: спать как можно дольше, чтобы проснуться отдохнувшей… и выздоровевшей. Отец выслушал мою просьбу и сказал, что «разузнает» об этом. Разузнав, отец заявил мне, что лечение сном вызывает привыкание, в связи с чем не рекомендовано (оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, почему моему отцу, психиатру по образованию, понадобилось проводить исследование по этому вопросу – опустим это). Тогда, и только тогда, он предложил мне анализ. «Я тебя взять не смогу, – счел он нужным мне сообщить (как будто я была настолько невежественна, что сама этого не знала), – но я найду тебе кого-нибудь».
Он отправил меня к Мадам А. С ней я работала около года, ничего не менялось, одна поездка в метро меня выматывала. Я прекратила анализ. По прошествии довольно длительного времени я обратилась к отцу с той же жалобой. Он выбрал мне другого аналитика: Мадам П., к которой я ходила несколько лет. Еще до нее я познакомилась со своим первым возлюбленным, благодаря которому началось мое медленное возвращение к жизни: он был первым, кто меня слушал и верил мне, не пытаясь понять, ни на секунду не ставя под сомнение мои слова, он любил меня такой, какой я была, любил страстно. (Хочу здесь, через время и пространство, выразить ему за это благодарность.)
Мадам П. была доброжелательной и приятной женщиной, мне кажется, что работа с ней не была бесполезной. Одно было неприятно: с годами все больше признаков указывало на то, что она была любовницей отца, и в определенный момент я оказалась убеждена в этом. Тогда я немедленно от нее ушла.
Несколько месяцев спустя один приятель намекнул на эти отношения в моем присутствии, и я поняла, что об этом знал весь психоаналитический мир Парижа, все, кроме меня.
(Своего третьего аналитика я выбрала сама, потребовав от него хранить тайну.)
Когда я расспрашивала отца о своей «болезни» примерно через два года после ее появления («но что же со мной такое?»), он ответил мне: в девятнадцатом веке тебя назвали бы неврастеничкой.
(Другой человек, чье имя я не буду называть, говорит о «меланхолии» и настаивает, что от нее не вылечиться. Мой аналитик не был согласен с последним утверждением.)
Перед тем как найти – не без трудностей, кстати, – настоящую работу, то есть в период до 1975 года, я периодически ездила «консультироваться» с отцом, когда меня одолевали сомнения относительно происхождения моей болезни в связи с чисто физическими симптомами – постоянной усталостью, чрезмерной потребностью во сне, большим разрывом с моим обычным расписанием и так далее. Он мог реагировать по-разному. Чаще всего спрашивал что-то вроде «как твой анализ?», и я ощущала грусть и растерянность, однако в некоторых случаях, когда мне удавалось убедить его в невыносимости, непреодолимости и неизменности моих страданий, он отправлял меня к терапевту, рекомендуя мне просить врача ограничиться своей специальностью. Иными словами, он хотел, чтобы врач вел себя как врач и совершенно не касался психологических аспектов.
Добавлю, что когда однажды я спросила у него, не могло ли у меня быть органического поражения мозга, он ответил, что если бы это было так, то мы бы об этом уже знали, намекая тем самым на губительное влияние такого рода состояний. Не знаю, что во мне было тогда сильнее: изумление или страх.
Мне было за тридцать. Это было в период, когда я не работала, потому что не могла. Период пустоты и боли. Период Монпарнаса, скитаний. В кафе «Селект» ко мне подошел старый знакомый – парень к тому времени стал психоаналитиком, – как только меня заметил. У него для меня была интересная новость. А ты знаешь, спросил он меня, что в статье про твоего отца в серии «Кто есть кто в…» указана только одна дочь, Жюдит?