Больше ни одной фотографии в кабинете не было.
Как будто бы отец больше двадцати лет говорил своим пациентам, нам, мне: вот моя дочь, моя единственная дочь, моя любимая дочь.
В первый раз у меня спросили, не прихожусь ли я родственницей Жаку Лакану, в 1963 году, когда я жила в России. (До сих пор помню секретаря из посольства, который задал этот вопрос.)
Зачем отмечать этот, казалось бы, банальный момент? Для того, чтобы подчеркнуть, что ни в детстве, ни в подростковом возрасте, ни в старшей школе, ни в университете я не была «дочерью такого-то». И мне кажется, что это было хорошо, это открывало мне возможности, свободу.
Во взрослом возрасте, по возвращении из СССР, я стала слышать этот вопрос все чаще, и моя реакция на него была смешанной, как и мои чувства. Хотелось ли мне на самом деле быть дочерью Лакана? Было ли это предметом гордости или раздражения? Было ли приятно быть, в глазах некоторых, всего лишь «дочерью такого-то», то есть никем?
Годы шли и, не без помощи анализа, я смогла уточнить и успокоить свои чувства в отношении отца. Теперь я полностью признавала его своим отцом. Но, что особенно важно, сегодня я верю в себя – и не важно, кто мой отец. К тому же, если поразмыслить, разве не все мы дочери (или сыновья) своих родителей?
Однажды вечером – я уже практически взрослая – я ужинаю с отцом в ресторане. Для меня, как всегда, это особенный момент, но, признаюсь, теперь я уже не помню подробностей того вечера. (Был ли он особенно дружеский, теплый?) Однако продолжение того ужина я не могу забыть.
Я отвожу отца на улицу Лилль на своем маленьком Остине, и в момент прощания он говорит мне: «Береги себя, моя хорошая, и обязательно позвони мне, когда будешь дома». Он настаивает. Я удивлена. Я, которая ведет самостоятельную жизнь, которая постоянно перемещается, путешествует в одиночку – в том числе и на другой конец света, – что никогда его не беспокоило, я вдруг вижу перед собой отца-наседку, который просит дать ему знать, что все хорошо после обычной поездки по Парижу. Я решила сыграть в его игру и пообещала позвонить по возвращении.
Приехав домой я немедленно выполнила обещание, опасаясь разбудить его, если промедлю хоть минуту: «Кто это? что? что случилось?». Наш герой как с неба свалился. Мне пришлось напомнить ему о его просьбе.
Повесив трубку, я сказала себе, что у меня действительно странный отец, немного «тронутый» (zinzin), если использовать его любимое выражение.
Цветы… Отец дарил мне цветы по торжественным случаям, отмеченным серьезностью. И как ни парадоксально, для меня цветочные сцены, которые я сохранила нетронутыми в памяти, напротив, безудержно комичны.
Как я уже писала ранее, в декабре 1962 года я поехала в Москву, где должна была работать в посольстве Франции целый год – четыре сезона. Я должна была ехать на поезде – это было дешевле, чем на самолете – и готовилась пересечь всю Европу, объехав лишь, по требованию МИДа, территорию ГДР (в то время западные правительства пытались таким образом высказать протест против строительства «стены»).
Это было мое первое большое путешествие (три дня и три ночи в поезде) и первая долгая разлука с семьей, друзьями и родиной. Кроме того, я ехала по ту сторону «железного занавеса», да еще и в напряженное время холодной войны (только что был разрешен Карибский кризис). (Но для меня самым важным, самым жестоким, единственным, что по-настоящему тревожило – и о чем никто не говорил, – было то, что я уезжала с болезнью, которая охватила все мое существо, включая мои умственные способности: справлюсь ли я, если у меня возникнут трудности в этом тоталитарном государстве? не рискую ли я оказаться за решеткой из-за неосторожности? смогу ли я выполнять работу, которую от меня будут требовать?)
И вот я стою на перроне вокзала, болтая с мамой; багаж уже сложен в купе (за несколько дней до отправления я зарегистрировала два чемодана и сундук, потому что меня предупредили, что везти нужно ВСЕ). Приближается момент отъезда. Отца все еще нет. Да нет, вот же он вдалеке, торопится к нам, запыхаясь. Но что же у него в руках? Несомненно, подарок на прощание: большая прозрачная пластиковая коробка с роскошной орхидеей внутри! Я терпеть не могу орхидеи, эти дорогие, помпезные и смертоносные цветы. Но не так важно, отец не обязан был это знать, вопрос в другом: что мне в течение семидесяти двух часов делать с таким хрупким и громоздким предметом, в особенности при пересадке на советской границе? В очередной раз изумляясь странности отца, я все же тепло его поблагодарила.
Знайте, что через некоторое время эта «штука» порадовала двух человек: на польском полустанке ко мне в купе подсел молодой человек. На следующей станции его ждала невеста. У славянских народов традиция дарить цветы сохранилась лучше, чем у нас. Я с радостью воспользовалась возможностью и сплавила ему орхидею, которая, таким образом, послужила своему предназначению.
Вторая «цветочная сцена» произошла несколько лет спустя, в 1969 году, когда мне предстояла срочная и травматичная для молодой женщины операция, объем которой невозможно было предсказать – нужно было сначала «резать». Кратко говоря – хотя были и другие тревожащие моменты (боль, возможные последствия) – я имела все основания задаваться вопросом о том, смогу ли я когда-нибудь иметь детей. Отец навестил меня накануне операции, решение о которой было принято утром того же дня. И я должна сказать, что он говорил мне совершенно иные вещи, нежели мой дядя, хирург, который не очень любезно обращался со мной те несколько дней наблюдения у него в отделении. Переходя к сути разговора, отец сказал мне с глубокой нежностью и серьезностью: «Моя хорошая, обещаю тебе, ты узнаешь всю правду».
Но я ушла в сторону от темы – цветов. На следующий день после операции (сообщу сочувствующему читателю, что мне удалили только яичник и фаллопиеву трубу с левой стороны), в районе четырех часов после полудня в дверь палаты постучали. «Войдите», – ответила я. Тогда в приоткрытую дверь просунулся огромный горшок цветов, целый куст, скажу я вам, в большом глиняном горшке, а за ним,