— Кто? Мне не нужен психолог. Я не хочу, чтобы кто-то ковырялся у меня в мозгах, особенно она.
— Витя так решил, — просто сказал Лис. — Похвастался Нине, что ты хорошо рисуешь. Вот она и посоветовала ему Олесю. Она практикует арт-терапию. Говорят, хорошо помогает при стрессах и неврозах. Может, и тебе поможет. Перестанешь быть таким придурком.
Почувствовал, как праведной волной поднимается протест. Даже про котлету забыл.
— А меня спросить хотя бы не судьба?
Лис пожал плечами:
— Что ты всполошился? Подумаешь, порисуешь немного. От тебя и отстанут. А Вите приятно будет. Тем более наш господин Астафьев не любит, когда с ним спорят.
Олеся стояла в моей комнате у окна. На столе лежали альбомный лист и цветные восковые мелки. Она открыла рот, но я бесцеремонно перебил её, заявив, что знаю, кто она и чем мы будем заниматься. Она улыбнулась одними уголками губ и слегка кивнула. Какая же она невзрачная, бледная, некрасивая. Моль. Самая обыкновенная моль.
— Рисуете всё, что захотите. Как только рисунок будет готов, называете, что это, и я сразу же ухожу. Задерживать вас у меня нет ни малейшего желания.
Задерживаться со мной — так будет вернее. И еще это «вас», нелепо прозвучавшее в мой адрес.
— Можно на «ты».
Снова кивнула и отвернулась к окну.
После секундного раздумья взял чёрный мелок и принялся размашистыми движениями закрашивать лист. Получай свою терапию. Ломайте потом голову, что это значит.
— Я закончил, — протянул ей своё творение.
— Замечательно. И что это?
— Море, — выпалил первое, что пришло в голову.
— По всей видимости, Чёрное. Очень похоже.
Положила рисунок в свою большую лаковую сумку и без всяких реверансов вышла.
Всю неделю рисовал ей незатейливые рисунки, руководствуясь принципом: быстрей нарисую — быстрей она свалит. На все мои корявые художества она говорила: «хорошо», «отлично», «прекрасно». Когда Олеся попросила нарисовать чей-нибудь портрет, изобразил моль с направленной на нее струёй из баллончика «Дихлофоса». Этот рисунок также не остался без её похвалы. И меня вдруг прорвало.
— Не делайте вид, что вы ничего не поняли. Или вам настолько на всё плевать? Зачем вы ходите? — она остановилась в дверях. — К чему всё это? В чём смысл?
— Арт-терапия помогает тебе осознать себя и причины страхов.
— А по-моему она помогает только вам облегчить кошелёк господина Астафьева. Чтобы вы поняли, я рисую наобум, абсолютно ничего не вкладывая в рисунки. И если вы ищете в них какой-то тайный смысл, можете страдать этим дальше.
— Хорошо. Я пойду? — она взялась за ручку двери.
— Идите-идите. Можете со спокойной совестью наплести Астафьеву, что разобрались, в чём моя проблема и как эффективно вы её решаете. Вы ведь совершенно не знаете, что со мной, даже не догадываетесь.
Она развернулась ко мне:
— Знаю. Ты тонешь в вине. Её слишком много. Ты винишь других, винишь себя.
— Себя? Себя-то мне за что винить?
— Пока сам себе не ответишь, у тебя не получится от неё избавиться.
Больше всего в этот момент мне хотелось впечатать её хрупкую нескладную фигурку в дверь, чтобы стереть хоть на мгновение это невозмутимое выражение лица. Чтобы эти бледные губы не несли подобную ерунду. В чём я виноват? Я жертва, просто тупая жертва, над которой нравится глумиться высшим силам. Сотню раз кричал в потолок: за что? Они величественно молчали. Может, я не достоин их ответа. А может, их нет? Если есть, то почему допускают возможность такого? Или меня за что-то наказывают?
— Вы поможете мне? — слишком неожиданно вырвалось. Нет, мне не нужна помощь. Это она должна понять, что была не права. Я не виноват. Ни в чём не виноват.
— Боюсь, господин Астафьев такие радикальные методы не одобрит. Но давай попробуем.
На следующий день она пришла с объёмной сумкой, из которой под мой удивлённый вздох достала шахматную доску. Неужели радикальный метод Моли — сыграть со мной партейку-другую в шахматы? Из глубин памяти выудил то скудное, что помнил об игре. Конь ходит буквой «Г» в любом направлении. Слон по диагонали, только по своим клеткам, только белым или только чёрным. Видимо, в этой игре я слон, которому не повезло — сплошная чёрная полоса, куда бы я ни шёл. Моль одним уверенным и грациозным движением высыпала на стол из непроницаемо серого пакета деревянные фигуры, даже отдаленно не похожие на шахматные. Машинально взял в руку одну из них. Длинный, где-то с ладонь, узкий цилиндр, увенчанный шаром. Покрутил, поставил на стол. Взял вторую, параллелепипед такого же размера с таким же шаром наверху. Были и другие, похожие по форме, только размером вполовину меньше. верное, детки. Из-под груды наваленных деревяшек освободил особую фигуру — самую высокую и не похожую на остальные. Какой-то непонятный многогранник, похожий на звезду. Если бы хорошо учил геометрию в школе, может быть, вспомнил бы название. Но понятно сразу, эта фигура — король их безликого деревянного мира.
— Эта доска — твоя жизнь. Фигуры — люди, которые на нее повлияли. Каждой фигуре нужно отвести своё место. Какое — решаешь сам. Каждой фигуре нужно сказать, что о ней думаешь и что-нибудь пожелать ей. Начни с себя, — нарушила тишину Олеся.
Рука потянулась к маленькой фигурке, такой же ущербной как и я. Через её голову протянулась трещина. Ты тоже, малыш, уродец, и в этом мы похожи. Поставил фигурку на край доски на чёрную клеточку. Стой осторожно. Один неверный шаг — и можешь сорваться в пропасть. Как тогда.
Рука потянулась к маленькой фигурке, такой же ущербной как и я. Через её голову протянулась трещина. Ты тоже, малыш, уродец, и в этом мы похожи. Поставил фигурку на край доски на чёрную клеточку. Стой осторожно. Один неверный шаг — и можешь сорваться в пропасть. Как тогда.
***
Мне снова семь. Я стою на январском морозе в легкой курточке, рукава которой уже давным-давно коротки, так же как и рукава старенького свитерка, надетого под неё. Руки я спрятал в карманы, но они все равно до ужаса заледенели так, что не чувствую пальцев. Я переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь хоть чуть-чуть согреть ноги, обутые в чёрные резиновые сапоги. Снег под сапогами превращается в коричневатую кашицу, смешиваясь с глинистой кладбищенской землей. На дороге, недалеко от двух свежевырытых могил, стоит грузовик, на котором привезли деревянные гробы, обитые дешевым красным сукном. В одном — мой отец, в другом — мать. На крышках гробов прикреплены фотографии. Гробы не открывали ни тогда, когда они стояли дома на колченогих табуретках, ни тогда, когда приходил для совершения обряда толстый священник с косматой желтоватой