Когда я немного окреп, мы стали выходить гулять с Дашей или Верой Семёновной. Рядом с нами всегда ненавязчиво ошивался какой-нибудь санитар. Ну да, мало ли, вдруг надумаю сбежать, или что там ещё может прийти в голову психу.
Территория лечебницы больше напоминала небольшой ухоженный парк. По усыпанным палой листвой дорожкам неспешно прогуливались люди, кто в одиночку, кто в сопровождении соглядатаев. Кто-то расслабленно отдыхал на резных деревянных скамейках. Некоторые пациенты гуляли парами по аллеям, мило беседуя, или подкармливали птиц и белок, насыпая семечки и хлебные крошки в кормушки, висящие на деревьях. И никто не ходил здесь в одинаковых бушлатах и тем более не занимался трудотерапией. Листву убирали дворники, они же мели вымощенную красноватой плиткой площадку перед центральным входом в лечебницу и чистили старый серый фонтан.
Пару раз за всё время приходила Нина. Я заметил, как перекосилось её лицо, когда она увидела мои художества в первый раз. Но она быстро взяла себя в руки, похвалила рисунки и спросила не нужно ли мне чего — карандашей, красок. Она приносила фрукты, задавала общие вопросы, получала односложные ответы и быстренько убегала, будто бы боялась, что я спрошу её о главном.
Даша читала, когда дверь отворилась, и вошёл Астафьев. Без стука. Без спроса. Как к себе домой.
— Оставь нас, — бросил на ходу не успевшей что-либо сказать ему девушке.
Даша положила книгу на стол и молча вышла, а он придвинул освободившийся стул ближе к кровати и сел. Его лицо осунулось. Щёки впали. Кожа посерела. Блёкло-голубые глаза цепко ощупывали меня. Я схватился рукой за шарф, лежащий рядом. Так спокойнее. Жаль, нельзя как в детстве накрыться с головой одеялом и спрятаться от монстров. Такие монстры свободно разгуливают при свете дня, и одеяло от них не защитит.
Он ждал чего-то. А мне не хватало смелости сказать ему, чтоб убирался. Я опять проглотил язык. Мне казалось, что я с особой радостью выплюнул бы в его лицо все обвинения, что крутились в голове долгие месяцы. Но губы словно срослись, как в ужастиках. Удержался за малым не потрогать их, чтобы убедиться, что это лишь игра воображения.
Взгляд Астафьева мазнул по стене. Застыл на рисунках. Морщина на переносице стала ещё глубже. Уголок рта дёрнулся.
— Зачем ты изводишь себя? Его уже не вернуть, — голос звучал глухо, надтреснуто. — Мне казалось, что здесь хорошая клиника. Казалось. Поехали домой. Маша присмотрит за тобой.
— Эй! Не слушай его, — тихим шёпотом раздалось со стороны. Я удивлённо повернулся на звук.
Лис на портрете подмигнул мне. Я протёр глаза ладонью. Показалось.
— Он просто хочет опять разлучить нас. Никак не успокоится, — Лис с другого рисунка заговорщически улыбнулся мне. — Но тебя ведь не проведешь?
Я кивнул ему. Да, меня не проведёшь.
Словно порыв ветра пронесся по палате. Со всех рисунков шелестело в разнобой:
— Пусть уходит! Пусть уходит! Пусть уходит!
Я озирался по сторонам и не понимал, почему Астафьев не реагирует на происходящее. Будто не замечает ничего.
— Олежка, не молчи. Скажи мне что-нибудь, — его голос прозвучал встревоженно.
— Не молчи! Не молчи! Скажи, пусть уходит! — раздалось отовсюду. Громче. Настойчивее.
Рот широко открылся, повинуясь чужой воле. Я проверил, двигаются ли губы, сложил трубочкой, растянул в подобие улыбки, высунул язык. Подвигал челюстью из стороны в сторону. Вздрогнул, услышав голос. Мой и не мой одновременно. Голос говорил странные вещи, сам, без моего участия, а глаза Астафьева с каждым словом округлялись. Мне показалось, что они выкатятся из орбит, но не упадут на пол, а повиснут на металлических пружинках. А голос продолжал. Монотонно. Механически.
— Слон прыгает через черепаху. Черепаха прыгает через слона. Это чехарда. Чехарда — хорошая игра. Лучше играть в чехарду, чем в людей. Люди — плохие игрушки. Они легко ломаются. Но всегда можно купить новые. Правда? Главное, чтобы хватило денег.
— Я заберу тебя, Олежка, — Астафьев качал головой. Его глаза всё-таки не выпали, лишь увлажнились. — Я помогу тебе.
— Я не хочу. У меня есть слон и черепаха. Я буду прыгать вместе с ними. Ты не подходишь для чехарды. Нам хорошо без тебя. Ты сломал свои игрушки. Купи себе другие. Слона и черепаху я тебе не отдам.
— Я заберу тебя, — повторял он.
— Пусть уходит! Он не нужен нам! — гудели портреты.
Я зажал уши не в силах слышать это гул. Замотал головой и тоже закричал:
— Убирайся! Убирайся! Убирайся!
И меня привычно накрыла спасительная темнота.
Ноябрь и декабрь пролетели незаметно. На улицу я не выходил. Смотрел в окно на снег, и от этого болели глаза. Даша и Вера Семёновна так же читали мне. Только Даша часто захлопывала книгу и начинала рассказывать про своих парней. За это время успело смениться трое. Экскурс в историю предшествующих отношений она не проводила. Я предупредил, что из меня плохой советчик, поэтому её вопросы, как лучше поступить, либо оставались без ответа, либо она слышала «решай сама». Да и вряд ли она по-настоящему нуждалась в подсказках. Ей хотелось выговориться, поделиться, а мне было тяжело слушать тишину. Мои практически немые уши и её болтливый язык нашли друг друга. Мы даже перешли на «ты» и у нас возникло некое подобие дружбы.
Нина стала приходить чаще, каждые выходные. Она кусала губы и смотрела в окно. Мне было не о чем с ней говорить. Я отворачивался к стенке и гладил шарф. Посидев в молчании, она уходила. На столе оставались апельсины. Я всегда отдавал их Даше.
Днём три раза в неделю ко мне наведывалась психолог — женщина, похожая на сдобную булочку. Крупные родинки на шее и предплечьях напоминали изюм. А ещё мне казалось, что если ткнуть пальцем, на её молочно-белой коже появится глубокая ямка, которая в течение минуты исчезнет, как это происходило с бабушкиным сдобным тестом. Она что-то говорила мне, я что-то отвечал, но думал только об изюме и булках.
Новый год прошёл никак. Говорят, в столовой давали представление для тех немногих, кто остался в лечебнице. Я не захотел туда идти, хоть Даша и звала. Ей не повезло — дежурство выпало на новогоднюю ночь. Даша подарила мне небольшого пластмассового снеговичка, светящегося в темноте голубовато-фиолетовым, а я нарисовал ей открытку в ретро-стиле.
Мой уютный замкнутый мир из четырех человек — двух сиделок,