У Натальи перехватило дыхание. Она попыталась сохранить самообладание, но внутри всё леденело от неприятного предчувствия.
— Мне нужно от вас лишь одно, Наташенька. Искренность, — его голос стал нарочито мягким, елейным. — Вы же верная дочь коммунистической партии и желаете для страны только блага? Я прав?
Наталья заторможенно кивнула, всё ещё не понимая до конца, к чему он ведёт.
— Прекрасно. Мне нужно, чтобы вы передавали мне всё, что услышите в доме спасённого вами пациента. Всё, абсолютно. Я должен знать о каждом слове, о каждом шаге, о каждом вдохе. А ещё вы должны выяснить, откуда тот молодой человек узнал о болезни нашего уважаемого пациента. И где он выяснил, к чему нужно готовиться.
Наталья, ещё не дослушав до конца, начала отрицательно качать головой. Нет, только не это! Она не может стать доносчицей! Только не с этими людьми, которые ей так доверяют! Только не с Серёжей…
— Я не могу, — сдерживая слёзы, выдавила она.
Лицо Виктора Анатольевича мгновенно преобразилось: его черты заострились, глаза стали колючими. Обаяние слетело с него в один миг.
— Можешь и будешь, — резко бросил он. — Или ты хочешь с треском вылететь с работы и после этого даже уборщицей ни в одну больницу не устроиться?
Он наклонился к ней через стол и зло прошипел:
— Забыла, где сидит твой отец и за что? Забыла, кто тебя из грязи вытащил, неблагодарная ты дрянь?
Наташа застыла, словно парализованная. Она не могла пошевелиться, не могла сделать ни единого вдоха. Горло сдавила ледяная рука страха. Она смотрела в искажённое злобой, покрасневшее лицо человека, которого ещё несколько минут назад считала добрым другом отца и который проявил заботу в тёмный час её жизни, и не могла поверить в происходящее. В этот момент она буквально услышала, как где-то там, глубоко внутри, с тихим звоном рушатся остатки её хрустального замка. Дзинь… дзинь… дзинь…
Виктор Анатольевич выпрямился, плавным жестом пригладил волосы, и на его лице вновь появилась та же снисходительная, спокойная улыбка.
— Ты всё сделаешь, поняла? Всё, что я тебе прикажу.
Он полез во внутренний карман пиджака, достал ключ и, не глядя, бросил его на стол. Металл звякнул о скатерть и подкатился к Наталье.
— Вот. Ты переезжаешь из своей общаги. Эта квартира для наших… — он многозначительно улыбнулся, и в его глазах мелькнул уже ничем неприкрытый намёк, — встреч.
Виктор Анатольевич посмотрел на свои дорогие часы на запястье.
— Всё, мне пора.
Он достал из портмоне несколько крупных купюр и бросил их на стол. Подумал и докинул ещё одну. Подошёл к Наталье, всё ещё сидевшей без движения, словно статуя, и остановился возле неё. Затем провёл своими мягкими пальцами по её щеке, наклонился и прошептал на ухо, касаясь его губами:
— До скорой встречи на нашей квартире, дорогая. Буду ждать… с нетерпением.
Он выпрямился, поправил пиджак и сухо добавил:
— И новостей тоже.
Развернувшись, он направился к выходу, тихо насвистывая какой-то бравурный мотивчик.
Только сейчас Наталья позволила себе моргнуть, и по её побледневшим щекам медленно, одна за другой, покатились крупные, тяжёлые слёзы.
Глава 5
Следующие четыре месяца превратились для меня в одно сплошное поле боя. Каждый день был расписан по минутам, каждая свободная секунда казалась драгоценностью, которую тут же пытались отнять.
Помимо сжатой, как пружина, теоретической программы, мне нужно было налетать большое количество часов. Каждый вылет был испытанием не столько даже мастерства, сколько выносливости и концентрации. После нескольких часов в кабине самолёта голова гудела, а тело ныло и хотелось только одного — лечь спать. Но наступал вечер, и я садился за конспекты, расчёты и тактические схемы для Галкина.
Ну и словно этого было мало, на меня свалилась дополнительная нагрузка от комсомола. Оказалось, что мой кружок со временем превратился в некий неформальный центр для самых упорных и успешных в учёбе курсантов.
В него теперь хотели попасть парни не только из нашей учебной группы, но и со всего полка. Само собой, никто закрывать кружок после моего выпуска не собирался.
Напротив, от меня потребовали расписать детальный план занятий на несколько курсов вперёд и подготовить себе смену. Мотивировали это тем, что я обязан знать программу всех курсов, раз собрался досрочно выпуститься. А если так, то мне не составит труда подготовить план. Вынь да положь. Как? А проблемы рабочих шерифа не волнуют.
Я понимал логику командования. Начинание оказалось удачным, и его хотели сохранить. Но свободного времени у меня от этого не прибавлялось. Впрочем, задача поставлена — нужно было выполнять.
На моё счастье, на роль преемника вызвался Андрей Кольцов. После выписки из госпиталя он не просто догнал остальных по программе, но и перегнал. Теперь он был стабильно вторым по успеваемости, сразу после меня.
Упорство и ясный ум Кольцова делали из него идеального кандидата. Мы с ним провели несколько вечеров, превращая мои наработки и идеи в структурированные программы. Смотреть, как он вникает в суть, задаёт точные вопросы, затем предлагает свои дополнения, было настоящим удовольствием. И в некотором роде, отдыхом. В общем, я видел в нём не просто помощника, а будущего лидера.
Что касается остальных курсантов, то здесь, как и среди преподавателей, произошёл раскол. Большинство, конечно, реагировали внешне спокойно, соблюдая уставную вежливость.
Но, то в столовой, то в казарме, то на плацу я нет-нет, да и ловил на себе чей-то пристальный взгляд. И взгляды эти были далеки от дружелюбных. Зачастую в них плескалась едва скрываемая зависть или даже злость.
Открыто мне, разумеется, никто ничего не высказывал. Слишком свежа была в памяти моя посадка наравне с признанными асами училища, когда я, по общему мнению, сделал невозможное.
Да и к моей теоретической подкованности придраться было невозможно. Я не раз помогал многим из парней готовиться к зачётам и экзаменам, объясняя сложные моменты порой доступнее, чем иные преподаватели.
Ирония судьбы заключалась в том, что чем больше я делал для других, тем, как это ни парадоксально, сильнее разгоралась зависть некоторых. Сам факт, что суровый подполковник Галкин, грозный и непримиримый приверженец традиционных взглядов, взял меня под своё крыло и явно зауважал, был для многих как бельмо на глазу. Но и говорил о многом. Если уж сам Галкин признал, значит, Громов действительно чего-то да стоит. А от этого осознания их собственные неудачи и промахи жгли ещё сильнее.
Я относился к этому… философски. Если им хочется терять драгоценное время на ерунду,