Горыныч издевательски передразнивал экстаз и слова Самира, сказанные прошлой ночью, когда тот держал в ладони моё бьющееся сердце.
— Знаешь, что? Ты прав. Это весело. Это действительно весело!
Самир дёргался, захлёбываясь, задыхаясь, пытаясь произнести заклинание. Он кашлянул, и это был влажный, булькающий звук. В его лёгких была кровь. Я могла лишь наблюдать, с мрачным, отстранённым любопытством, как Горыныч медленно сжимал его всё туже и туже, неумолимо, как питон. Это могло длиться минуты. Я не была уверена. Время словно потеряло всякий смысл. Это заняло больше времени, чем я ожидала, но что поделать... это же Самир. Пять тысяч лет жизни и смерти — это долгий срок, чтобы научиться страдать. Долгий срок, чтобы научиться выживать.
— Иии... — раздался тошнотворный, ужасный хруст, звук ломающихся костей. — Вышел зайчик погулять!
Самир дёрнулся в последний раз и обвис, его голова бессильно упала вперёд, подбородок коснулся груди. Горыныч бесцеремонно швырнул его на пол, нимало не заботясь о том, насколько неподобающе теперь выглядел Король в Чёрном — смятая и сломанная куча на полу, жалкое подобие того величественного существа, которым он был минуту назад.
Теперь, когда с Самиром разобрались — по крайней мере, на время, он ещё вернётся, я знала это, — я бросилась к Грише. Он лежал бездыханный на полу, раскинув руки, не обращая внимания на ожог, который поглотил большую часть его лица. Он не шевелился.
О боже... Теперь, когда я могла разглядеть его вблизи, я поняла, что ожог забрал не только кожу. Он забрал с собой и большую часть его черепа, проплавив его насквозь. Он лишился не только глаза. Я видела то, что было под ним, обугленное и почерневшее, увидела то, что никогда не должна была видеть.
Я ничего не могла сделать, чтобы спасти его. Это было безнадёжно с той самой секунды, как Самир прикоснулся к его лицу и испепелил его. Никакое исцеление не могло помочь при таких повреждениях. Душа уже покинула тело — я чувствовала это.
С рыданием я опустилась на колени рядом с Гришей, склонилась над ним и прижалась головой к его груди. Она всё ещё поднималась и опускалась, но слабо и поверхностно, словно он дышал сквозь воду. Я так и осталась сидеть, держась за него, рыдая навзрыд. Больше нечего было делать. Нечего, кроме как оставаться рядом со своим другом и ждать, когда он умрёт. Всё, что я могла, — это убедиться, что он уходит не один, что кто-то держит его за руку в конце. С такими повреждениями телу Гриши оставалось недолго. Минуты, если не секунды.
Моим единственным утешением было то, что он не чувствовал боли. Он не представлял, что происходит. Сознание покинуло его, унеся с собой агонию.
— Всё не так уж плохо, — пробормотала я ему, зная, что он не слышит. Это не имело значения. Я всё равно собиралась проводить его, сказать те слова, которые нужно было сказать. Я взяла его руки в свои и крепко сжала, чувствуя, как они холодеют.
— Умирать не так страшно. Обещаю, с тобой всё будет хорошо. Худшее уже позади. После этого не будет ничего. Лишь тишина. Лишь покой. Никакой больше боли, никаких страданий. О боже, Гриша...
Я снова зарыдала, чувствуя, как рёбра болят от судорожных всхлипов, как не хватает воздуха. Я снова склонилась, прижав лоб к его груди, слушая, как замедляется сердцебиение.
Я была права. Это заняло недолго. Слишком короткое время для целой жизни.
Гриша затрепетал, его тело содрогнулось в последний раз, пытаясь смириться с тем, что хозяина больше нет. Оно больше не могло поддерживать работу без посторонней помощи. Я могла лишь держаться за него, слёзы застилали мне взор, пока он хрипел и затихал, пока последний вздох не покинул его губы.
Его не стало.
Мой друг умер.
Я завопила, издав звук чистой, абсолютной боли и утраты, звук, который, казалось, вырвался из самой глубины моей души. Я молилась любым Вечным, или Богам, или Богу, или кому угодно, кто мог бы услышать меня в этой пустоте. Я молила любого, кто мог бы прислушаться ко мне, позаботиться о моём друге. Принять его. Дать ему покой. Он заслуживал покоя.
Не знаю, сколько времени я провела так, сидя на холодном каменном полу рядом с телом. Время потеряло смысл.
Вокруг меня мягко сомкнулась тяжесть, одновременно давящая и утешающая. Это Горыныч пытался утешить меня, окружив меня своим присутствием. Петлёй своего хвоста он бережно поднял меня, унося прочь от Гриши, и я не сопротивлялась.
Ты ничего больше не можешь для него сделать, — прошептал он в моих мыслях. — Он ушёл.
Завёрнутым в самый кончик его хвоста было нечто, и он мягко протянул это мне. Деревянная маска с тёмно-зелёными символами, слегка обгоревшая по краям. Гришина. Та самая, которую он носил.
Помни его, — произнёс Горыныч. — Помни, кем он был. Помни, ради чего он умер.
Я откинулась на Горыныча, ствол тела которого был толщиной с дерево, прочный и надёжный, и прижала маску к груди, словно это было самое драгоценное, что у меня осталось. В каком-то смысле так и было.
— Пора домой, — слабо сказала я огромному созданию, голос мой был хриплым от криков.
Не было на свете такой вещи, которую можно было бы мне предложить — кроме жизни моего друга, кроме возможности вернуть время назад, — чтобы я согласилась остаться в этом месте ещё на секунду. В этом зале, пропитанном кровью и смертью. В этом месте, где я потеряла всё.
Я бросила последний взгляд на тело Гриши, лежащее на полу, и на скомканную фигуру Самира в нескольких метрах от него. Две жертвы этой ночи. Одна — невинная, другая — получившая по заслугам.
Всплеском бирюзового крыла мы исчезли, растворившись в воздухе, и зал опустел, оставив лишь два безжизненных тела в холодном свете люстры.
Глава 20
Сайлас
На этот раз Самир сам вызвал меня в свою библиотеку, а не наоборот. В былые дни, ещё до Великой Войны, я частенько стоял здесь, в его доме, и мы могли до самого рассвета спорить о политике или науке, теряясь в лабиринтах философских дискуссий. Несмотря на то что я принадлежал к Дому Крови и верно служил Владыке Золтану, между мной и Королём в Чёрном существовала странная, почти невозможная, но искренняя дружба — та, что выковывается столетиями взаимного уважения.
После Великой Войны,