Ган злобно сжал пальцы. Но сделал поклон «как положено» и пятился к двери, пока дверь сама не встала у него за спиной.
---Вечером Бамберг вышел на улицы: вымытые мостовые пахли железом, в трактире грелся лук, в пекарне «дышал» хлеб. У «их» стола было тесно: Ханна прискакала из Линдхайма с караваем и новостями; Эльза принесла связку чистых листов; подмастерья сидели на лавке, как воробьи на крыше. Смех делил ночь на ровные куски.
— Frau, — Эльза постучала пером по столу, — если хотите, я соберу книгу. «Правила чистых рук, складов и сердец».
— «Сердца» — это вы переборщили, — улыбнулась Грета. — Тогда хотя бы приложение: «как не сгореть от ревности». — Это к доктору, — отмахнулась Грета. — Он у нас по дозировкам.Фогель вскинул брови:
— Дозировка простая — время. И короткие расстояния. Йоханн хмыкнул: — А я думал — вино и дорога.Все рассмеялись. Грета кивнула сама себе: «вино, дорога, время» — вполне пригодный рецепт на случай, если днём снова попадётся Ган.
---Но ночь решила принести не Гана, а город.
На площадь вышли музыканты — скрипка, флейта, бубен — и пошёл малый ярмарочный танец. Бабы вертели юбками, мужики хлопали, дети пытались попасть в ритм, как в калошу. У ворот госпиталя, чуть в стороне, топталась гусыня — та самая, линдхаймская, «в командировке с Ханной». Она важно протопала к тазу для рук, окунула клюв и удовлетворённо шмыгнула. Площадь заржала — смехом, который лечит лучше притч.— Вот, — выдохнул кто-то рядом с Гретой, — теперь это наш город.
Она оглянулась: Фаустер стоял под фонарём, задумчивый, не чужой.
— Ваш? — Наш общий, — поправил он. — Ничей — значит всем. Он помолчал, потом добавил тихо: — Знаете, фрау… Когда умирает слишком много, святые тупеют. Им тоже нужна скука. Ваша — правильная.— Правильная скука — это когда у ворот висит таз для рук, — сказала Грета. — В любое время дня и ночи.
Они постояли молча. Потом Фаустер кивнул — как благословил — и ушёл, растворившись в тёплой темноте улиц.
---Позже, когда музыканты устали, а дети уснули, Йоханн и Грета вышли к каналу. Вода несла звёзды, как мелкие монеты. Воздух был холоден и чист; где-то впереди шагал Фогель — не сторож, а тихий «маяк», чтобы все дошли.
— Я думал о тебе весь день, — сказал Йоханн негромко. — О твоих руках… как они держат ковш, как пишут. О том, что мне… хочется быть рядом, когда ты делаешь.
Грета улыбнулась в темноту: — Это и есть самое сложное — рядом, а не «вместо». — Я учусь, — признался он. — Мне легче добывать море, чем держать твою тень, пока ты пишешь правила. — Море — громкое, — сказала она. — А моя тень… шепчет. Но это один язык. Смотри.Она подняла ладонь — сухую, тёплую — и положила ему на грудь. Сердце отозвалось ритмом дороги.
— Дыши. Ровно. Не забегай вперёд — там я спотыкаюсь.— А если я… — он замялся, и смех сорвался с губ сам, — если я всё-таки поцелую тебя?
И он поцеловал — без шторма, без «владения», как прикладывают ладонь к тёплой печи, чтобы переждать порыв ветра. В воздухе было мёд и хвоя, и где-то под ребрами у неё разлилось то самое спокойное да, которое не требует клятв.
— Завтра утром — склад южного крыла, — напомнила она, когда они выдохнули одинаково.
— Верёвки уже лежат у порога, — ответил он. ---Перед рассветом её разбудил стук. Не тревожный — деловой. На пороге стояла Эльза — глаза сияют, щеки горят.
— Frau! Я повесила оба листа. У ворот — с подписью, у коллегии — с почерком. И ещё… — она разжала ладонь: на коже отпечаталась восковая печать коллегии. — Они попросили «утвердить», а я попросила «приложить». — Умница, — сказала Грета и неожиданно обняла её. — Только, Эльза, берегите голову. Мужчинам в Бамберге долго кажется, что у женщин там пусто. — Пусть кажется, — фыркнула переписчица. — Пока кажется — всё записываю я.Эльза убежала — днём ей нужно было «случайно» положить лишний чистый лист в канцелярию. Пускай у города будет привычка — писать правильно.
---К полудню хлопнула другая дверь — Ханна ввалилась, пахнущая дорогой, хлебом и победой.
— В Линдхайме живы, гуси бодры, бургомистр ждёт лист про торф в церкви! — отчеканила она. — Я привезла каравай, лен и две сплетни. — Сначала каравай, — сказала Грета. — Сплетни — с чаем.Ханна щедро ломила хлеб, криво улыбнулась и глазом показала на Йоханна:
— Ты ему… да сказала? — Сказала «рядом», — ответила Грета. — То-то он ходит как человек, которого вымыли, — довольно сказала Ханна. — Ладно. В Линдхайм когда? — Завтра. Я оставлю уроки на вторник, вернусь к воскресному «тазу», — решила Грета вслух. — Бамберг — учить, Линдхайм — жить.Фогель, стоявший у окна, кивнул, не оборачиваясь:
— Это и есть дозировка. ---Вечером они трое — как три уголька одной печи — стояли на мосту и смотрели, как в канале отражается новый лист у ворот госпиталя. На белом, ровным, узнаваемым почерком:
«Чистые руки — начало милосердия.
Короткий фитиль — меньше копоти. Склад — тоже лекарство. Жгучая вода — три вдоха. Greta Braun.»Йоханн тронул пальцами её запястье — знак «я здесь».
Фогель опёрся на перила — знак «всё ровно». Город вздохнул — тёпло, как печёное яблоко.— Домов может быть два, — сказала Грета негромко. — Один — где тебя ждут, другой — где тебя понимают.
— А ты — между, — ответил Фогель. — Но это не разрыв. Это мост. — И я — по нему, — усмехнулась она. — С тазом и песочницей.Они повернули назад. Ночь шла мягко, как шерстяной плед.
Впереди был путь в Линдхайм, воскресный таз, торфяные