Овца ткнулась носом в ладонь девочки и тихо фыркнула. Мира только кивнула:
— Возьмём. Хлеб — будет. Смотреть — можно. У нас чужих — нет, если по-честному.
Женщина выдохнула так, будто у неё сняли камень с груди. Они посидели у печи, помолчали, выпили травяного — не разговаривая ни о чём большом. Когда она уходила, Вера сунула ей в корзину кусок ткани.
— На наволочку, — сказала. — Чтоб спалось.
---Ближе к вечеру поток дел принёс неожиданную радость. Девочка, выскочив из сарая с криком, который мог означать всё что угодно — от «кошку видела» до «солнце нашла», — рванула к Мире:
— Смотри! — и вытянула ладошку. На ней лежали две мелкие, бледно-зелёные горошины — первые. — Они настоящие!
— Не ешь, — улыбнулась Мира. — Посеешь их потом весной. Пусть род у нас будет не только людской.
Девочка кивнула так серьёзно, будто взяла на хранение чьё-то имя.
---Арсен пришёл послезавтра, как обещал. Принёс маленький термометр из стекла — редкость — и показывал Марфе, до какой «чуть-чуть» доводить молоко. Долго они спорили, какой жар у печи «правильнее», мягко, без зазнайства. Потом Арсен с Пётром и Степаном ушёл к запруде — мальчишкам устроили «урок»: как ходит вода, где сильнее тянет, почему камень надо ставить не на дно, а в «горло» потока.
— Вода — как характер, — объяснял Арсен, слегка хмуря бровь, чтобы не улыбаться слишком часто. — Если давить прямо — упирается. Если пригладить по краю — сама сделает, что просишь.
— Ты это родился знать? — усмехнулся Пётр.
— Этому меня жизнь учит, — серьёзно ответил он. — И тётка в городе: «Если споришь — оставь две трети себе, треть — воде. Тогда все живы».
Смеялись, но запомнили.
---Ближе к ночи налетел резкий ветер, с сухим свистом протянулся над валком, сшил ленты у навеса в одну «дорожку» — и стих. И вдруг стало слышно — в тишине, как бывает только после ветра, — далёкое стукотение, будто кто-то идёт по старому камню. Яков поднял голову:
— Гость.
Из темноты вышёл одинокий мужчина — высокий, чуть сутулый, с палкой. В руках — пусто. На лице — не просьба и не вызов, а что-то третье: ожидание ответа.
— Я — Гавриил, — сказал он. — Был я дорожный мастер. Теперь — ноге плохо. В городе мне говорят: «сядь у стены и проси». Я не хочу просить. Возьмёте ли такого — чтобы не сидеть?
Мира не стала смотреть на Петра, на Якова, на Степана. Она уже знала этот взгляд: он не про «добавьте ещё одну ложку», он про «дайте мне не потеряться». И ответила без паузы:
— Возьмём. У стены у нас сидит только печь. Будешь старшим по дороге: тропы, мостки, отвод воды. Учить — тоже твоё. Хлеб — как всем, работа — по силам. Голова — по долгу.
Гавриил сел на крыльцо и снял сапог. Стопа была туго перетянута. Арсен присел рядом, не спрашивая «разрешаете?» — так спрашивают лишь там, где власть — над человеком. Здесь власть — над болью.
— Завтра снимем повязку, — сказал он. — Принесу мазь. И палку другую сделаем — лёгкую.
— А мне не палка нужна, — буркнул Гавриил. — Мне путь нужен. Но за палку спасибо.
— Путь — у нас общий, — ответила Мира.
---В ту ночь Мира снова открыла тетрадь. Писала, как делает каждый вечер — быстро, чётко, без украшений: «Пришли Арсен, Гавриил. Овца — есть. Стража — смотрела без злобы. Писарь — записал. Сыр — вышел. Рыба — коптится. Вода — поднялась на ладонь. Вишня — листья упруги. Горошек — два». Потом остановилась — и, не перечёркивая на этот раз, дописала: «Легко». Это было странное слово для земли, которая требует и рук, и спины, но было точным. Легко — потому что вместе. Легко — потому что честно. Легко — потому что есть к кому повернуть голову и спросить: «Держишь?» — и услышать: «Держу».
Она поставила точку. Слушала дом — не как голос, как тишину. Тишина отвечала ей тем, что стояла.
За стеной кто-то перевернулся на другой бок. Во дворе козлёнок тихо «мямкнул» во сне. На краю двора ветер погладил ленты, и они, как всегда, ничего не сказали — только показали: «Здесь живут». И где-то в этом «здесь» Мира впервые позволила себе короткую, тихую роскошь — подумать не о «мы», а о «я и он». В голове вспыхнуло чуть-чуть — как искра от рубанка, когда Яков ведёт по хорошему дереву. Искра — не пожар. Но если сложить для неё сухую стружку из этого дома, из этих рук, из этого воздуха — будет тепло.
Она улыбнулась самой себе — не лукаво, по-доброму. И легла спать.
Глава 6.
Глава 6
Ленты и мостики
Рассвет завёл двор, как часовой механизм: каждая шестерёнка ворчала по-своему, но всё вместе работало мягко и верно. Пётр с Яковом выносили на свет доски — смола просыпалась янтарём, липла к пальцам. Вера с Витой надевали на руки грубые рукавицы и несли к «садику» бадьи — от воды лопались пузырьки в песке. Марфа первым делом потрогала печь ладонью — тёплая, держит — и только потом открыла заслонку. Коза обнюхала ведро и, как приличная хозяйка, потерпела, пока её не пригласят.
Мира прошла вдоль лент под навесом — Вера вчера перевязала их потуже, чтобы ветер не растрепал. Ленты тянулись ровно, как новая строчка в тетради, и по ним почему-то легче дышалось. Она остановилась у «журнала дома», разложила на столе. Строки вчерашнего дня успели высохнуть: «проверка — пройдена; Лев — прибыл; Лада — пряжа». Ниже — место, куда сегодня должно лечь что-то своё.
— Старшая, — Лев заглянул так тихо, как будто дом сам распахнул ему дверь. — Воды на валке будет больше: ночью верховые прошли. Я с мальчишками посмотрю нижний шов, а потом — к лозе, на плетень. Сгодится?
— Сгодится, — ответила Мира. — Только не геройствуйте: если подмоет — отходите. Я не собираюсь печь похоронные хлебы.
— А я не собираюсь их есть, — улыбнулся он, но в глазах остался деловой свет.
Она смотрела ему вслед и ловила себя на мелочи: