— Пойдёт, — ответила Мира прежде, чем успела подумать. — И спасибо.
— Не «спасибо», а «по рукам», — Полина протянула ладонь. — И если буду ругаться — не обижайтесь. Я ругаюсь, когда спасаю. Хвалю — когда хороню. Хочешь этого?
— Нет, — Мира вцепилась в эту ладонь, как в новый брус. — Ругайтесь.
Они загрузили телегу: свёртки с бинтами, бутыли, склянки в плетёных корзинах, пару мотков льна — «на перевязку да и просто, сорочьим лаптям тоже жизнь нужна». Полина сунула Мире ещё и узкую, аккуратно прошитую кожаную сумку:
— Под медикаменты. Если уронишь — не побьётся. Если потеряешь — прибью. Я вежливая, но последовательная.
Родион засмеялся впервые за день открыто — так, что морщинки у глаз стали как лучи:
— Вот за это я и люблю нашу «деревенскую школу» — никакой поэзии, одно выживание.
— Поэзия у нас в хлебе, — отрезала Полина. — Везите свою «поэзию», а я потом приду и проверю, как рифмуется.
---Обратный путь был жарче. Солнце вышло в зенит и прижало к плечам мягко, но крепко. У форда Родион остановился:
— Передохнём. И — искупаюсь. Если кто спросит — это терапия, назначенная самим собой.
— Я запишу в журнал: «лекарь уклоняется от работы», — не удержалась Мира.
— Я запишу: «хозяйка — безжалостна», — парировал он, стягивая рубаху.
Она не собиралась смотреть. Правду сказать — очень собиралась не смотреть. Но глаза — предатели. Он ступил в воду, и струя легла по его телу так, будто знала, где ключицы, где ребра, где пониже — в тепле, где кожа чуть темнее. Под мокрой кожей перекатывалась работа — не «кулаки» из ярмарочной потехи, а сила, привыкшая поднимать, держать, переносить. На груди — тёмная, живая растительность, в которую вода цеплялась бусинами; по шее бегали тонкие струйки; мокрые волосы прилипли к вискам, и он смахнул их ладонью так спокойно, как отодвигают тёплый хлеб на столе — «подожди, ты ещё будешь».
— Холодно? — спросила Мира, и голос предал её — прозвучал мягче, чем хотелось.
— Ровно, — Родион улыбнулся, проведя ладонью по воде. — Как нужно, чтобы не уснуть от хорошей жизни.
Он вышел — вода стянула с него последние капли, солнце тут же взялось за сушку. На мгновение Мира увидела — не мужчину «по должности», а просто мужчину. Ей стало то жарко, то прохладно — как у печи, когда открываешь заслонку. Она опустила взгляд на поводья.
— Не записывайте это в журнал, — произнесла она, почти шёпотом.
— Тогда я запомню, — серьёзно ответил он и натянул рубаху.
---К своему валку они подошли под вечер. Сарай уже стоял каркасом — Пётр и Яков поработали, как в песне: стойка к стойке, распорка к распорке, и ни одного «пьяного» угла. Савелий, покусанный и счастливый, показывал подросткам, как правильно накладывать «шалаш» на крышу: сначала тонкий жердь, потом солома, потом — «ежовый» слой лапника. Поросята, ещё не понимая, что они — центр архитектуры, возмущённо обсуждали корытце.
— Хозяйка, — Яков кивнул на привезённые корзины. — Это — ко мне?
— Бинты — к Родионам, — отозвалась Мира. — Керосин — к лампе. Лён — Ладе. Полина будет ругаться — предупреждаю.
— Пусть, — усмехнулся Пётр. — У нас ругань лечит лучше угля.
Марфа вынесла квас — тёмный, как вересковый мёд, и кружки бозой запотели в руках. Вера с Витой принесли к плетню верёвочные узды — ровные косички, «чтобы поросята знали, что у нас красиво». Настя засмеялась чисто, как струна, — её девочка уже не шарахалась от каждого хлопка. На мостке кто-то оставил на перилах ленту — тонкую, синюю; ветер тронул её, и лента кивнула дому.
— Как договорились? — Лев подошёл ближе, глянув на корзины.
— Раз в неделю — осмотр, — коротко сказала Мира. — Раз в две — привоз. В обмен — хлеб, рыба, лён, работа. И — чтобы я не гробила людей.
— Кто это сказал? — Лев поднял бровь.
— Женщина, которую лучше не сердить, — улыбнулся Родион.
— То есть вы, — понял Лев и кивнул с уважением.
---Сумерки стягивали двор мягким полотном. Поросёнок — самый смелый — попробовал носом новую дверь в стойло и остался доволен. Савелий повесил под навесом связку сушёной рыбы — пахло уже «зимою, которая будет не страшной». Лада, шевеля пряжей, тихо напевала — Настя подхватывала второй голос; Вера с Витой смешили девочку, убеждая её, что у поросёнка хвостик — это «питательная спираль счастья».
— Мы будем делать запасы, — сказала Мира, когда все уселись — кто на скамейки, кто на перевёрнутые бадьи. — Мясо — в коптильню, рыбу — вялим, хлеб — печём раз в три дня, муку — в закрытые сундуки. На ярмарку — поедем через две недели: докупим тёплую ткань, шкуру, запас соли, возможно — ещё козу. Кто поедет — решим по силам. Кто остаётся — по делу. И ещё — колокол утром звонит в семь ударов. Чтобы никто не спорил с рассветом.
— И смех — по расписанию, — напомнил Родион.
— Смех — по требованию, — поправила Марфа. — Но не реже двух раз в день.
Смех поднялся сам — не из вежливости, из облегчения. День прожили. И хорошо.
---Поздней ночью Мира с Родионом остались у воды — не «по делу», само так вышло. Вода темнела, но не угрожающе — как кошка, свёрнувшаяся у ног. Мосток вздыхал деревом. Колокол молчал — ему дали отдохнуть.
— Вы сегодня не записали всё, что могли, — тихо сказал Родион.
— Запишу завтра, — ответила Мира. — Некоторые дни надо прожить, а не «оформить».
— Я принёс вам одну вещь, — он достал из кармана тонкую стеклянную ампулу на шнурке. Внутри мерцал густой, как жидкий янтарь, бальзам. — Старинный рецепт. От трещин на руках, от мозолей на ладонях. Рабочий, а руки — женские. Пусть будут мягкими, несмотря ни на что.
Она взяла ампулу осторожно, как берут птенца.
— Спасибо, — сказала, и голос её затеплел так, что ампула будто ответила светом. — Я… иногда забываю, что у меня — руки, а не инструмент.
— Вы — не инструмент, — он посмотрел прямо, не отводя. — Вы