У «приёмной» стояла очередь. Под навесом — лавки, столы, счётчики; по стенам — щиты «ВНИМАНИЕ: ЧИСТКА». В углу — «Список нужд»: «городу нужны — кузнецы, мастера по фильтрам, учителя счёта, женщины с опытом выращивания бобовых культур». Женщины — тоже специальность. Это было справедливо и грубо. В углу сидела старуха с четырьмя мешочками на коленях — солёные коренья, зерно, сухие лепёшки, связка чеснока. На табличке: «Меняю на мыло и иглы». Город менялся на город, как пазл, где не хватает половины кусков.
Её позвали не сразу. Номер «47» звонил дважды, один раз — пусто. «40-шестая?» — спросил усталый голос через щёлку. «Да», — сказала Мира и прошла.
Комната была безвкусно белой. На столе — повёрнутый к ней экран (редкость: экономят электричество), к экрану — блок с ручками и печатями (не редкость: любят бумагу). Женщина за столом — в аккуратном сером, волосы убраны в пучок, голос — как сухая спичка: «Имя?» — «Мира». — «Фамилия?» — «Нет». — «Род?» — «По матери». — «Документы?» Мира положила на стол бумаги. Женщина взяла их, провела взглядом, кивнула один раз, как швейная машина: «У вас не завершена межа. Это к землеустроителю и обратно. По воде — заявление по форме три. По людям — выездной номер нужен. Налог — льготный первый год, далее — по плану». Она говорила так, будто объясняла, как зашнуровать ботинок. «Вопросы?» — «Да, — сказала Мира. — Список домов, которые получили отказ в городе и ищут выезд. Я беру людей на землю. Мне нужны семейные, с ремеслом. Я не обещаю лёгкого. Я обещаю работу и хлеб». Она услышала себя со стороны и впервые поверила, что говорит как хозяйка.
Женщина подняла глаза. В них не было ни жалости, ни пренебрежения — только усталость человека, у которого каждый день по сто «вопросов». «Список — на стенде. Вы не первая сегодня. Там — кузнец, две портнихи, вдова с двумя детьми, рыбак, у которого нет больше озера. Вы готовы к ответственности?» Мира кивнула. «Не в словах, — добавила она, — в воде и хлебе». Женщина первый раз, кажется, улыбнулась: «Практичная. Это хорошо. Вот — номер выездной заявки. Срок — десять дней. Придёте с людьми — оформим «узел дома». Идите». Печать ушла в бумагу коротко и глубоко; Мира забрала документы, подозрительно легко дыша.
Список висел в коридоре, под ним — тёмные вешалки. Мужчина с загрубевшими руками (кузнец, без вариантов) стоял, читая, губами. Две девушки лет семнадцати, с одинаковыми, как в зеркале, косами, держались за руки — сестры. У одной — мешочек с семенами лука, у другой — шарф, на котором изображена рыба (наверное, чья-то память о доме). Невысокая женщина с мальчиком и девочкой рассматривала стену, как икону. «Вам — далеко?» — спросила Мира, поняв, что делает что-то не по протоколу. Женщина кивнула: «Отсюда — три дня. У нас был сад. Его забрали под дорогу». Мальчик смотрел на Мирины руки — ему было важно, чистые ли они. Были — от бумаги.
«Я — Мира. У меня — земля. Нужны люди, которые умеют, хотят и не боятся лопаты», — сказала она тихо, не властно. Её голос не уверял — предлагал. Кузнец перевёл взгляд с списка на неё. Сёстры с косами выпустили руки, как птицы перо, и одна спросила: «У вас дом?» — «Нет. У меня — начало». Женщина с детьми приложила ладонь к груди — давний жест уважения: «Начало — лучше дома». У мальчика дрогнули плечи: он увидел у Миры не перчатки — руки.
По дороге вниз ветер нёс пыль. Невидимый дождь ещё бродил в небе, а на площади уже выстроили очередь к цистерне. Внизу кто-то шептал о «новом налоге на семена», кто-то ругался, кто-то смеялся (смех всегда был у тех, кто что-то уже достал). Мира шла через этот шум, как через полосу воды: ей касались плечами, взглядом, ничем. Внутри она была удивительно лёгкой и предельно собранной — как перед прыжком. «Люди — ресурс важнее золота», — повторила про себя и записала в тетрадь: «Кузнец — руки; сёстры — прялки; вдова — хлеб; мальчик — глаза; девочка — смех».
Дома она долго сидела над картой. Старая бумага казалась тёплой. «Здесь — колодец. Здесь — валок. Здесь — сарай (пока — линия). Здесь — дом (пока — слово). Здесь — огород. Здесь — бобовая полоска. Здесь — люпин. Здесь — картофель. Здесь — лен (если хватит воды). Здесь — сушилки». Дальше — «кто спит где», «кто встаёт когда», «кто идёт в город», «кто остаётся». «Я — встаю первой», — написала она и неожиданно рассмеялась — так легко, что услышала собственный голос.
Ночь пришла стремительно, как рывок. Лампа облизнула стекло, и на стене заиграла тень девичьей косы. Мира открыла сундук, достала документ, положила сверху тетрадь. Кошель с пятью сотнями золотых лег рядом — тяжело и мало. «Бог мира, — сказала она просто, без театра, — дай мне невзрачных чудес. Чтоб насос не встал. Чтоб семя не задохнулось. Чтоб у меня хватило смелости и закрыть, и открыть рот вовремя. Я умею». Она знала, что молитвы — это, в общем, способ договориться с собой.
Перед сном она вынула из подушки тонкую иглу и, не включая лампу, вслепую протянула на запястье красную нитку — такую же, как та, что держала её тетрадь. Узел получился крепким, как обещание. «Завтра — к землеустроителю», — сказала она тишине. Тишина согласилась.
Ночь пахла мокрым железом. Сквозь приоткрытое окно шёл шум города — не тревога, а сплошной фон: работающий где-то далеко генератор, перестук колёс тележки, сонный голос женщины, убаюкивающий младенца: «Тише, моя вода, тише…» За этими звуками стояла жизнь — не гордая, не громкая, не из тех, что попадают в истории, — правильная. Мира уснула с мыслью, что завтра будет хуже и лучше — по очереди. И что у неё есть то, чего достаточно для начала: имя, тетрадь, земля, пять сотен золотых, и люди, имена которых она ещё не знает.
Утро пришло пахучим, хоть и серым. С запада тянуло сыростью. На горизонте над «немым полем» бегали щербатые полосы дождя. Мира выпила воды — настоящий глоток, не санный, — повязала шаль крест-накрест, сунула нож обратно