— Железо — не блестит, — сказала она, — и не просит оправдания. Зато живёт вместе с домом.
— Золото в снегу мерзнет, — тихо добавил Родион. — А железо — наш металл.
— Так и запишем, — Марфа вздохнула светло. — Весна — свадьба. Дом — держится.
---Ночь пришла как положено — не сразу, почти незаметно: будто кто-то закрыл ставни на небе. Сугробы при дверях синели, потом потемнели, потом стали голубыми изнутри — как льдинки в ведре. Мира вышла на крыльцо: снег шёл, крупный, тихий, будто кто-то просеивал муку над миром. На перилах кто-то оставил красную ленту — новая, плотная. Ветер не трогал её грубо, только гладил.
— Не спится? — Родион подошёл бесшумно, как тень от лампы.
— Снег зовёт, — ответила Мира. — И тишина сегодня вкусная, как тёплое молоко.
— Зимой тишина лучше слышит, — сказал он. — Можно сказать ей, что хочешь, — она не перебьёт.
— Тогда я скажу, — Мира повернулась к нему. — Я больше не боюсь весны. Раньше боялась — будто весна спросит счёт за всё, что мы пообещали. А теперь — нет. У меня не только списки. У меня — люди. И вы.
Он не шагнул сразу — и в этом было лучшее «шагнул». Просто стоял рядом, так близко, что тепло от него было, как от печи, когда к ней подходишь не греться, а поговорить.
— По ложке — вечерком, — напомнила она шутку, которую они уже успели превратить в пароль.
— Сегодня — по две, — ответил он. — Мороз сильный.
Он поднял руки и коснулся её плеч почти невесомо — ладони лёгкие, уверенные, как у человека, который умеет держать и отпускать вовремя. По спине у Миры пробежали мурашки; захотелось шутить, чтобы спрятать жар, но шутка не пришла — пришла простая ясность: это правильно. Не ярмарка чувств, не «сейчас или никогда», а ровное «да» в нужный час.
— Я не из тех, кто видит чудо в каждом сугробе, — сказала она, — но сегодня мне кажется, что снег — это благословение. Чистый лист.
— Значит, напишем на нём, — кивнул он. — Руками, не чернилами.
Они стояли молча. Снег ложился на их ресницы и таял — даже мороз нашёл себе место в этом молчании, не мешая. Где-то в сарае поросёнок вздохнул умудрённо, козы переступили ногами, у печи позвякнула крышка — Марфа подлила воды, чтобы дом не пересох. Колокол не звонил — и всё равно «держал»: без звука, как бас, который не слышно, но он есть.
---Завтра — снова заботы. Но «завтра» важно только тогда, когда «сегодня» прожито как надо. Мира вернулась в дом и достала «журнал». На чистую страницу лёг уголь:
«Сугробы — откинуты. Канавка — держит. Коптильня — дымит мягко. Проверка — была, ушла: «дом — не склад». «Уголок» — свет. Плечо — живо. Смех — три раза. Рыба — вяление. Пряжа — узор «на счастье». Ярмарка — план. Кольца — железо. Весна — не страшно. Я — иду. Он — рядом. Дом — держится».
Точки она не поставила. И не нужно. Точка — это когда хлеб сгорел, а у них — он поднимается.
Утро следующего дня началось неожиданным подарком — и от морозной скупости, и от человеческого сердца. Настя прибежала со двора вся в снежной муке:
— Там… там возле тына… — слова прыгали, как воробьи. — Мешок! Большой!
Мешок действительно лежал у тына — тяжёлый, присыпанный снегом. На узле — деревянная табличка: «От Сосновой. За ребёнка. П.» Полина. В мешке — мешочек соли, моток льна, две связки сухарей, пузырёк с густым масляным настоем и рукавицы — огромные, мужские, но новые.
— Она ругается — когда спасает, — тихо сказала Мира и почувствовала, как в горле першит — от тепла. — Спасибо ей. И людям её.
— Доставлю обратно расписку, — сказал Родион, забирая пузырёк. — И напишу: «спрос по весне — за чай и смех». Она поймёт.
— Поймёт, — уверенно ответила Мира.
---Днём мороз отпустил на волос, а дом — на вздох. Пётр с Яковом взялись за новую затею: из старой бочки и металлической сетки соорудили коптильню поменьше — «для мелочи», чтобы не сбивать ритм большой. Савелий повесил над валком колокольчик — крошечный, стеклянный: если лёд треснет — будет звон. Вера с Витой придумали, как из старых штанов кроить «шуршащие» мешочки: «для соли — от влаги». Лада и Настя ткали ленту «на счастье» — красную, с белым «хмелём».
К обеду Мира с Родионом снова пошли к валку. Солнце пробивалось сквозь бледный туман, всё вокруг было как будто нарисовано мелом на синей доске. Родион шёл чуть впереди, плечи его пружинили под тулупом, движение — как у человека, который не тратит лишнего.
— Сколько у нас дней до ярмарки? — спросил он, не оглядываясь: знал, что она рядом.
— Если дорога пустит — две недели, — ответила Мира. — Надо успеть копчёное довести, пряжу — убрать, ленту — закончить, тетрадь — свести. И поговорить с людьми: кто хочет остаться «при доме», а кто — в дорогу.
— Вы научились просить? — тихо спросил он. — Не приказывать — просить?
— В этом вся «власть», — усмехнулась Мира. — Приказывать я никогда не умела. А просить — научилась. Люди охотно помогают, когда знают, ради чего.
— Ради вас, — сказал он.
— Ради нас, — поправила она. — Я не дворец держу. Я — дом.
Он ответил улыбкой — той, что не видна губами, только глазами: тёплой, как лампа в «уголке».
---Вечером, когда мороз опять взялся за стекло, в дом заглянула соседская девчонка — та самая, что носит вести. Щёки у неё пылали, в руках — свёрток.
— От Полины, — сказала она, — и от «тех, кто благодарен»: две куртки детские, моточек ниток, письмо. Она пишет — «не геройствуйте на дороге, берите сани, если что». И ещё — про свадьбу слышала… поздравляет заранее. Говорит, «свадьба должна быть тёплой, даже если хлеб ещё не очень пышет». Я это не