Ветер прошумел, прогремел ещё раз — и стих. Дождь обмяк до мелких брызг. За окном мир стал новым — чистым, блестящим, как вымытая сковорода.
— Пора, — сказал Родион.
— Пора, — сказала Мира.
---Свадьба в «восстановительной» не похожа на старые картинки. Нет длинного стола во двор, нет огромных хороводов и «жрите-пейте, гости дорогие». Есть — дом, где всё по делу. Стол — на всех, хлеб — горячий, суп — густой, рыба — пахнет дымом, ткань на скатерти — белая с тонким узором, лента — красная с хмельком. Люди — свои и «присланные небом»: Полина пришла, поворчала у «уголка», цыкнула на Родиона — «не геройствуй», обняла Миру так, что трещали кости, и села — будто всегда тут сидела. Старик-пасечник появился из ниоткуда и молча поставил на стол сот с медом — тёплым, тяжёлым, мокрым золотом. Чиновница с нашивкой уезда подошла без свиты — просто женщина в синем:
— Печать поставлена. Осталось поставить «жизнь», — сказала она и улыбнулась глазами.
Кольца были железными, тёплыми. Мира почувствовала их на пальце — не как тягость, как «на месте». Родион взял её ладонь, не поднимая шума, и этот простой жест оказался громче любого говора.
— По уставу дома, — шепнула Марфа и сунула в руку каждому по ломтю хлеба. — Чтобы без голода.
— По уставу сердца, — тихо ответил Родион и посмотрел на Миру так, будто света от лампы стало больше.
Никто не кричал «горько». Здесь не целуются по приказу. Здесь смеются — по расписанию. И смеялись. Пётр с Яковом всё-таки рассказали историю про профессора-поросёнка — аккуратную, без непристойностей; Вера с Витой подпевали Ладе и Насте, которые затянули тихую «на счастье», где больше воздуха, чем слов; Фёдор научил мальчишку бить ложками в такт; Полина ругалась — «чтобы жили долго»; чиновница выпила чай и призналась, что давно не ела такого супа; пасечник ушёл так же тихо, как пришёл.
Мира стояла в дверях и смотрела — не на «праздник», на дом. Он был полон. Не до отказа — до смысла. В нём было всё: еда, смех, работа, ругань по делу, тёплые руки, холодный дождь за окном, гром, который теперь уже не пугал. Рядом — он. Не «герой», не «спаситель», не «власть» — её человек.
— Что теперь? — шепнул он, когда люди вышли на крыльцо — ловить последнюю муслиновую морось, а в печи ещё доваривался «ночной».
— Теперь — жить, — сказала она. — Дом — держать. Людей — собирать. Сад — сажать. И смеяться — два раза в день.
— И по ложке — вечерком, — добавил он.
— Сегодня — по три, — улыбнулась она.
Они не ушли от людей — люди сами оставили их на полшага в тени двери, как умеет только правильно воспитанное сообщество. Он коснулся её лба губами — не демонстративно, тихо. И этого оказалось достаточно, чтобы в груди у Миры разошлась теплая волна — как печь, когда кладёшь в неё новую поленницу и понимаешь: будет тепло.
За дверью глухо ворчал откатывающийся гром. В доме кто-то чихнул и тут же рассмеялся. На столе блестел сот, ленты на перилах напитались дождём и стали темнее, но от этого ещё красивее. Порог, с новыми кольцами Фёдора, держал дверь уверенно. Валок шёл, как полагалось весной, — полон, как миска.
Мира взяла «журнал дома». На чистой странице, между строк «соль — в кладовой», «семена — прибраны», «рамки — в сарае», она написала крупнее, чем обычно, — чтобы потом, через годы, увидеть с порога:
«Гром — да. Дождь — да. Дом — да. Мы — да».
И не поставила точки. Потому что этот день — не конец. Это только то место, где дом, наконец, нашёл свой голос — и сказал: живём.
Глава 15. Эпилог.
Глава 15
Дом, что держится
Прошло десять лет. Для старого мира это — миг, для нового — целая жизнь.
---
Весна пришла ранней. Сугробы ушли без боя, валок вышел из берегов, но не хлестал, а разливался мягко, как мать, расправляющая одеяло. По склонам зеленели новые сады — не дикие, ухоженные: в ряд вставали яблони и груши, между ними — кусты смородины, орехи, вишни. Пчёлы летали густо, как музыка, и воздух пах мёдом ещё до того, как соты распечатывали.
Дом вырос — не ввысь, вширь. К прежнему залу пристроили новый, мастерская кузнеца стояла сбоку, крыша покрыта толстой глиной, печи дымили ровно. Рядом тянулись два сарая: один — под зерно, другой — под скот. Скот теперь был свой: коровы с белыми боками, две козы, стадо свиней, что урчали так, будто спорили, у кого завтрак вкуснее.
На пригорке стояла новая мельница. Крылья её вертелись на ветру, и это казалось символом: десять лет назад всё было «с нуля», теперь — своё, прочное.
---
Мира сидела на крыльце с журналом — всё тем же, только обложка истёрлась, и страницы пахли временем. Она писала коротко, без украшений:
«Соль — в кладовой. Урожай раннего — хороший. Пасека — держится. Хлеб — удался. Дети — растут».
Дети. У неё их было двое: сын, тёмноволосый, с серьёзными глазами отца, и дочь — светловолосая, с её упрямым подбородком. Они бегали по двору, и собаки — уже не «чужие», а домашние, воспитанные — носились следом, виляя хвостами.
Родион вышел из мастерской в полотняной рубахе, с закатанными рукавами. Его руки были крепче прежнего, лицо — чуть старше, но в глазах не убавилось того спокойствия, что держит весь дом. Он положил руку на плечо Мире и сказал:
— Пиши ещё: «Дом — держится».
— Это пишется каждый день, — ответила она, улыбнувшись.
Он наклонился, коснулся её волос губами. За годы их жесты стали проще, но оттого — весомее. Там, где раньше нужно было слово, теперь хватало взгляда. Там, где раньше было слово, теперь хватало молчания.
---
Люди в доме множились. Вера и Вита стали ткать на заказ: их ткани шли в уезд, и чиновница, та самая, десять лет назад строгая и сухая, теперь носила их холсты с гордостью. Лада и Настя открыли «класс» для детей — учили читать, писать, считать. Савелий держал пасеку, и мёд теперь знали в округе. Пётр и Яков выстроили новые дома: к Мире