Элла тихо хмыкнула.
— Лишнее я на ринге оставила.— А я — в диссертации, — подхватил Артём.
Матрона усмехнулась взглядом.
— Хорошо. Тест — синхронизация. Встали напротив. Смотрите друг другу в глаза. Дышите. На третий вдох коснитесь тумбы. Если Библиотека сочтёт вас совместимыми, даст ключ.Они встали. Два дыхания — чужие и близкие, третий — общий. Ладони коснулись дерева — и крышка сама щёлкнула. Внутри лежал круглый металлический жетон, тёмный, будто сделанный из ночи. На нём — лилии. Fleur-de-lis.
— Франция, — сказал Артём. Голос стал ниже. — XVIII век.
— С какого перепугу? — прищурилась Элла.
— Лилии — эмблема Бурбонов. А стиль гравировки — поздний рококо. Не раннее барокко и не возрождение.
Матрона кивнула.
— Первый выход будет мягкий. Париж. 1771 год. Артефакт небольшой, но капризный — веер из слоновой кости, отделанный перламутром. Ходит по рукам, как слух. Утрачен из описи, всплывает на карточной игре у советника полиции, исчезает на балу у герцогини. Нужно вернуть.— Веер? — не удержалась Элла. — Мы крадём веера? Может, потом будем спасать пуговицы?
— Веер принадлежал мадам… — Артём коснулся жетона, и пальцы обожгло лёгким, почти эротическим теплом. — Добари.
Элла свистнула.
— Любовница короля? Вот так сразу?— Не «любовница», а политический игрок, — поправил Артём, и сам удивился, как легко это прозвучало.
Матрона протянула каждому тонкий браслет — не чёрный, не серебряный, словно бы прозрачный, и оттого почти интимный.
— Синхронизация языка и локальных привычек. Не злоупотребляйте. В карманах — жетоны возврата. Разорвёте — и вас вытянет назад. Но не раньше, чем делать будет действительно нечего.— А одежда? — Элла оглянулась. — Я в джинсах в Париж восемнадцатого века не пойду.
— Гардеробная справа. Сами выберете. Пора привыкать.
---Гардеробная была храмом материи. Стены-склады — как закрытые тома; ты открываешь — и каждая полка раскрывает эпоху. Пахло лавандой, нафталином и дорогими чернилами.
— Попробуем сойти за людей, — сказала Элла, перебирая пальцами шёлк, бархат, тонкое батистовое бельё.
Она остановилась на тёмно-синем амазонке — жокейском костюме с длинной юбкой в пол, узких штанах под ней и коротком, подчеркнуто мужском, сюртуке. Шляпа-трёхуголка с тонкой бархатной лентой, высокий ворот — полускрывает шею, — перчатки до локтя. На тонкой подкладке — крошечные кармашки под плоские кинжалы. Платье сидело — как броня и как обещание.
Элла всмотрелась в зеркало. Глаза стали темнее, линия ключиц — резче. На миг ей показалось, будто кто-то чужой — и очень знакомый — смотрит на неё из глубины стекла: женщина в том же костюме, только с повадкой хищной кошки.
— Эй, — тихо сказал за спиной Артём. — Ты похожа на иллюстрацию из французского романа: «Как графиня на коне объехала весь Версаль и никого не спросила разрешения».
— А ты… — она повернулась и застыла.
Он выбрал не кружевной кошмар эпохи, а строгий чёрный редингот, длинный жилет молодого адвоката, узкие панталоны и высокие сапоги всадника. Белоснежный шейный платок, завязанный не затейливо — уверенно. Волосы зачёсаны назад, но несколько прядей предательски выбились на лоб. На левом запястье — перстень-печатка, скромный, но старый.
— Сойдёт? — спросил он небрежно, но в голосе было то самое — мальчишеское, что заставляло её улыбаться.
— Сойдёт, — ответила Элла. — Если перестанешь ронять папки.
Он улыбнулся — чуть, словно дорожил этим движением.
— Попробуй — получишь, — сказала она мягко. И оба рассмеялись — впервые вместе, искренне.
Матрона ждала у двери с лилиями.
— Париж дышит быстро. Держитесь рядом. Смотрите на руки, а не на улыбки.— Принято, — сказала Элла.
— Принято, — повторил Артём, и рука непроизвольно нашла её локоть — не держать, касаться.
---Париж ударил запахами. Непритворными. Дым угля, пряность жареных каштанов, стружка свежего дерева, кисловатый аромат винного уксуса и — поверх всего — сладковатая пудра женщин, идущих под руку с мужчинами в кружевных манжетах.
Они вынырнули в боковом переулке близ Пале-Рояля. Слева — галерея с лавками гравёров, справа — кофейня, где уже спорили слишком громко. Над крышами свет смешивался с дымом, делаясь густым, как сливки.
— Дыши, профессор, — шепнула Элла. — Ты побледнел от счастья.
— Я… не знаю, какой запах любить первым, — честно признался он.
Она коротко кивнула. Её глаза за секунду отметили всё: где шпики, где простые прохожие, где карета с гербом, где двое у стены слишком уж внимательно разглядывают прохожих.
— План, умник?
— Веер мадам дю Барри. Карточные круги, театры, богемные гостиные. Он всплывает — как слух. Значит, ищем там, где слухи рождаются: в театре и в кофейнях, — ответил он без задержки. — А ещё — у советника полиции. У него маленькая коллекция «запретных излишеств».
— Нравится, — признала Элла. — Театр близко. Идём.
Они двинулись вдоль галерей. Элла держалась легко, как кошка на карнизе. Артём успевал и шаг держать, и считывать вывески: «Игральный дом месье Фамийо», «Гравюры и карты», «Светские новости».
— Кофейня Прокопа — вон там, — он едва не ткнул пальцем. — Потом заглянем.
— Сначала — театр, — отрезала она.
---В театре пахло пылью кулис, лосьоном для париков и закулисной сплетней. В фойе мерцали бра, дамы показывали веера, мужчины — улыбки и сорочки.
Артём обернулся к Элле:
— Правило первое: не смотреть на веер как коллекционер. Смотреть как воздыхатель.— А как смотрит воздыхатель?
— Вот так, — он вдруг стал плавным, чуть томным, серые глаза потеплели. Его взгляд скользнул по её шее, задержался на ключице, поднялся выше. Ни на миг не пошлость — игра, отточенная.
Внутри у неё коротко щёлкнуло.
— Поняла. Играть умеешь. Только осторожнее, профессор.— Учусь у лучшей, — не отступил он.
Они рассыпались парой, но невдалеке. Элла — к ложам; Артём — к буфету и к группе, где смеялся слишком громко человек в сером, с тяжёлым подбородком. Советник полиции. Люсьен Шарон.
— Месье Шарон? — Артём чуть поклонился. — Читал ваши записки о пресечении подпольных игорных домов. Блистательно.
Шарон прищурился — переменился в лице: научный тон французов щекотал его самолюбие.
— Вы?— Мари, — Артём представился заранее подготовленной легендой — провинциальный учёный-переводчик. — Увлекаюсь… редкостями.