Они ушли до того, как коридор наполнили голоса прислуги. В зале музыка вновь стала сладкой. Дама с родинкой смеялась — но смех был теперь тоньше. В её веере не хватало дыхания.
На улице шёл дождь — тонкий, как серебряная пыль. Элла накрыла волосы капюшоном плаща, Артём подставил лицо каплям и улыбнулся.
— Две из трёх, — сказал он, глядя на её ладонь с перламутром. — Осталась третья.
— «Клуб азартных наук», — напомнила она.
— Прокоп, набережная, подвал, где считают кости, а не слова, — перечислил он так, будто шёл пальцами по карте памяти.
— Завтра, — сказала Элла. — Ночью я хуже считаю чужие кости.
— А свои?
— Свои — берегу, — она посмотрела прямо на него. — И твои — тоже.
На секунду воздух между ними стал плотнее. Не сладость бала, не сырость камня — что-то тёплое, как свет из гардеробной, когда платье сидит идеально, а рука ложится туда, где ей место.
— Пошли домой, профессор, — сказала она наконец. — Библиотека ждёт отчёта.
— И, возможно, чашки шоколада, — мечтательно выдохнул он.
— Если расскажешь мне, как ты уговорил «учёного», — усмехнулась она.
— Я просто сказал ему правду, — ответил Артём. — Что он устал.
— И что дальше?
— Дальше мы соберём веер. А потом — решим, что делать с картой, которую он скрывает.
— Решим, — кивнула Элла. — Но вместе.
Они ушли в дождь, в котором город делался мягче и честнее. Браслеты под рукавами отозвались лёгким теплом: путь назад был готов. В Библиотеке их ждали свет, тишина и первый лист отчёта, в котором будет много фактов — и ни слова о том, как сердце один раз сбилось на чужой руке.
Ни слова — но память всё равно запомнит.
Глава 6.
Глава 6
Искры ползли по кромке жетона-ладьи, как будто кто-то чиркнул кресалом прямо по меди. Парус дрогнул — и воздух в зале на миг стал солёным. Элла поправила ремни на кобуре с коротким арбалетом (капризный малыш Библиотеки, стрелявший бесшумно на двадцать шагов), скользнула ладонью по краю плаща и кинула взгляд на Артёма:
— Готов, профессор? Песок из сандалий вытряхивать умеешь?
— Я умею читать по счетам портовых сборов, — невозмутимо ответил он, — что, по опыту, суше любого песка. Но да, — он улыбнулся, — готов.
Гардеробная послушно раскрыла «ячею Египет»: льняные хитоны, светлые гиматии для него, простая синяя хламис для неё; широкополая соломенная шляпа, тонкий платок-вуаль, кожаные ремни под одеждой для ножен; мягкие кожаные сандалии с литыми пряжками-«рыбками». К вещам прилагались мелкие антики — костяные шпильки, кольца с камеями (на деле — шифрованные ампулы со смазкой для тетивы и таблетками порошкового угля), бронзовое зеркальце. Библиотека заботилась о правдоподобии, не забывая про утилитарность.
Элла перекинула хламис через плечо и на секунду прислушалась к ткани: плотный, прохладный лён, пахнувший кедровым ларцом. Артём скользнул в хитон, перехватил его тонким кожаным поясом; жилет он оставил под ним, чтобы держать при себе перочинный нож и мини-лупу. На запястьях — простые верёвочные браслеты. Внутри — капсула перевязочного геля и тончайший металлический ключ, легко играющий роль амулета.
— Если начнут спрашивать, кто мы, — сказал он, — скажем, что я — клерк у таможенного протоколиста. У меня лицо, на котором слово «подписант» садится идеально, — он смерил себя критически. — А ты — моя кузина из Нократиса. Там-то греков видели всяких.
— И что? Говорить будешь ты, — фыркнула Элла. — Я — наблюдать.
— И двигать тяжёлое, — подсказал он.
— По обстоятельствам, — отрезала она, но уголки губ выдали: ей нравится их игра.
---
Переход в коридоре-ладье напоминал вдох — сначала слышишь, как воздух обтекает бронзу, потом — как будто открываешь глаза под водой и видишь, что вода — не вода, а жидкое стекло. Запах соли нарастал, и вдруг — резкий свет, тот самый, от которого щуришься не потому, что больно, а потому, что слишком много мира сразу.
Александрия. Птолемеевская, с колючим ветром, пахнущим рыбой и смолой, с шумом канатов и выкриками носильщиков. Слева — громада Фароса, белого, как кость, башня-ступени, от которой на море уходила солнечная дорожка. Прямо — лес мачт у канала, что тянулся вдоль Гептастадиона, и ряды складов с навесами из сплетённых пальмовых листьев. На крыше одного из складов сушилась сеть, и в каждой её ячейке светилось маленькое солнце — блики воды, пойманные в узлах.
Толпа гудела многоголосой речью: греческий, демотика, и ещё что-то, кликающее, как речная птица. Элла чуть отставила локоть, создавая вокруг себя «пузырь», и одним взглядом отметила угрозы: два парня у тюков с вином, слишком внимательно изучающие прохожих; старик с тележкой фиников, подозрительно ловко лавирующий между ног; мальчишка при входе в контору — глаза слишком живые, чтобы просто скучать.
— Налево — таможенный двор, — сказал Артём совсем другим голосом — картотечным. — Видишь мраморные колонны с рельефами кораблей? Это протоколисты. Там же выдаются «таблички пропуска».
Внутри «дворика писцов» они оказались сразу в трёх эпохах: камень, тёплый от солнца, глиняные таблички на полках, свернутые папирусы в плетёных корзинах и деревянные счёты с костяными костяшками, гладкими от пальцев. Пахло тростником, чернилами из сажи, кислой потом и лёгкой кислинкой вина — писцы всегда держали под рукой воду, от которой не портились знаки. За низким столом сидел тонкий человек с сединой «начала», — не седой, а чуть-чуть присоленный, — и перехватывал шеей груз — цепочку с печатью.
— К кому? — спросил он, не поднимая глаз.
— К протоколисту Хариклу, — без запинки ответил Артём. — По вопросу табличек и контрактов. Я — Птолемео, — импровизация, — клерк от мессения Парамонда, — он ровно положил на стол маленький свёрток с восковой табличкой. Пальцы писца сами потянулись к печати: раз, два, «щелчок».
— Харикл занят. С утра — инвентаризация просроченных накладных, — писец вздохнул, как человек, которому знакомо слово «аврал» во всех языках. — Но вы — вовремя. Нынче у нас «проверка пернатых».
— Пернатых? — переспросила Элла.
— Гуси, — оживился писец. — На кораблях возят живых. Хитрые.