Я смотрел, оцепенев, чувствуя, как желудок скручивается в узел. Это было не просто убийство, это было зрелище мучительной агонии, призванное устрашить, подавить волю. Кровь продолжала лететь, оседая на плитах пола, на стенах, достигая даже до трона, пачкая нашу одежду. Второй предатель, Мир Надим, затрясся, его глаза были прикованы к страшным клинкам, и, когда мечник повернулся к нему, его ноги подкосились, он упал у подножия тронного возвышения, рядом с англичанами, тела которых все еще сотрясала дрожь. Но даже это не спасло его от участи подельника. Клинки снова начали свой смертоносный танец, оставив на месте бывшей руки лишь кровавое месиво.
Кровь, горячая и липкая, брызнула на меня, орошая моё лицо, мой белоснежный шервани. Я почувствовал ее солоноватый привкус на губах. Мне захотелось отвернуться, закричать, остановить это безумие, но я не мог. Мои ноги словно приросли к полу, а голос застрял в горле. Страх, холодный и пронзительный, сжал сердце.
В этот момент я взглянул на Нур. Кровь предателей оросила и ее лицо, и ее сари. Она лишь улыбалась, ее полные губы, гранатовые от природы, теперь были еще более яркими, окрашенными в алый цвет. И, что самое страшное, она медленно провела кончиком языка по губам, слизывая красные капли, словно это было изысканное вино. В ее синих глазах не было ни ужаса, ни отвращения, лишь глубокое, почти священное удовлетворение. Эта кровавая улыбка Лакшми, эта нечеловеческая, дикая жестокость, проглядывающая сквозь ее прекрасное лицо, напугала меня больше, чем само зрелище казни. Я почувствовал, как внутри меня словно лопнула тонкая нить, связывавшая меня с привычным миром, с моими представлениями. Умом я понимал, что это Индия, Азия, где любование цветением лотоса или отражением луны в глади бассейна уживается с крайней жестокостью. Да, понимал, но сердцем принять до конца не мог.
В зал ворвался казак из моей охраны. Не обращая внимания на палача, на обезображенные тела, на лужи крови, он бросился ко мне. Я узнал его, это был Лукашка, казак из Червленой.
— Вашбродь! — закричал он, позабыв в горячке о правильном титуловании. — Марьяна! Она умирает!
Я не обратил внимания на его слова. Смотрел на Нур, на ее кровожадную улыбку. Моя рука взлетела, и открытая ладонь впечаталась в ее прекрасное лицо.
— Тебя нужно умыть! — зарычал я и, схватив княгиню за волосы, потащил к ближайшему фонтанчику.
(1) Каларипаятту — это не просто искусство владения мечом-уруми, а целое учение, включающее базовые техники владения телом, комплекс блоков и ударов руками-ногами и работу с разнообразным экзотическим оружием.
Глава 14
Кровь была смыта с лица Нур, но красное пятно, отпечаток моей ладони, горело не менее ярко, чем багровые закаты в Бенгальском заливе. Я смотрел на него, и внутри что-то скручивалось в тугой узел. Эта первобытная жестокость, эта жажда крови, с которой она смотрела на агонию предателей, напугала меня до глубины души.
— Я виновата в том, что действовала без твоего приказа? — жалобно спросила княгиня, нисколько не возмущенная моей пощечиной.
— Не только! Я увидел, что в тебе живет не только любовь, но и нечто дикое, что может поглотить тебя и меня без остатка. Где те ростки цивилизации, которые прививались в Майсуре? Париж, французы… Где все это? — выкрикнул ей в лицо.
— Я… — залепетал она, но ее прервал Лукашка, дернув меня за руку.
— Вашбродь! — повторял он снова и снова, не обращая внимания на палача, на обезображенные тела, на нашу семейную ссору, пытаясь до меня докричаться. — Марьяна! Она умирает!
Вся внутренняя буря, все мысли о жестокости и власти, о разочаровании в Нур отступили. Осталась лишь одна, всепоглощающая тревога. Марьяна. Моя Марьяна. Та, что шла со мной с самого начала, делила тяготы похода, сражалась рядом, любила, не требуя ничего взамен. Она умирает.
Я оттолкнул Лукашку и, поскальзываясь на лужах крови, бросился прочь из зала, прочь от Нур, от ее растерянного выражения лица, пришедшего на смену кровожадной улыбке. Я бежал по коридорам дворца — его роскошь, его фрески, его позолота, казались теперь насмешкой, декорациями к страшному сну. Я не знал, что делать, как помочь, но чувствовал, что должен быть там, рядом с червленичкой. Должен увидеть ее, услышать ее голос. Или хотя бы попрощаться.
Я выскочил на улицу, где уже собирались тучи, предвещая новый ливень. Воздух был тяжел, напоен запахом земли и приближающейся грозы. Ветер бил в лицо, смывая с губ солоноватый привкус крови. В голове не было ничего, кроме образа Марьяны. Моя верная, моя несчастная казачка.
Добежав до бывших английских казарм, расположенных поблизости от дворца, ворвался в наскоро обустроенный лазарет в одном из бараков. Здесь стоял тяжелый, приторный запах лихорадки, нечистот, лекарств и человеческого пота. Полумрак, сквозь узкие окна пробивались лишь слабые лучи солнца, не способные разогнать гнетущую атмосферу.
Я увидел ее.
Марьяна лежала на койке, ее лицо было покрыто липким потом, губы пересохли и потрескались. Глаза закатились, а дыхание было прерывистым и частым. Она билась в ознобе, ее тело тряслось. Я схватил ее за руку — она была горячей, как раскаленное железо.
— Что с ней? — спросил я, обращаясь к сидевшему рядом Козину, по традиции взявшему на себя обязанности лекаря. На лице застыло выражение безнадежности.
— Лихоманка, вашбродь, — прохрипел сотник, вытирая пот со лба. — Трясуха. Долго уже так. Три дня как мается. Никак не можем помочь. Слабнет.
«Трясуха» — это малярия. Мне была хорошо известна эта гадкая болезнь. Я уже не раз видел ее страшные проявления, знал, как она выкашивает целые отряды, оставляя после себя лишь трупы.
— Чем лечите? — спросил я, хотя уже знал ответ.
— Травы, отвары всякие… Но ничего не помогает. С каждым днем все хуже.
— Хинин, — произнес я. — Есть хинин?
Никита удивленно посмотрел на меня, затем покачал головой.
— Не ведаем такого. Местные врачеватели говорят, что в португальской колонии, в Гоа, можно достать вино с корой особого дерева, которое может помочь. Но это далеко.
Дерево наверняка хинное. Привезено португальскими миссионерами из Южной Америки. До Гоа не менее