В то время Паллас, Гильдешптедт, Лепехин, Фальки другие интенсивно начинают исследовать евразиатскую страну, как бы вновь открывая ее для человечества или, вернее, открывая ее для него впервые. Ряд блестящих по своим результатам классически описанных экспедиций направляется по всем направлениями неизмеримой империи и, обогащая науку множеством новых данных, в то же время накопляет богатые материалы для трона и бюрократии, которым же нужно было, чтобы быть сколько-нибудь рачительными хозяевами, знать, над чем они собственно хозяйствуют.
Да, Академия Наук в лице своих иностранных и русских сочленов открывает Россию. Самым блестящим ее делом является создание Атласа Российского, появившегося еще в 1745 году и удостоившегося самых блестящих отзывов лучших географов того времени.
Недаром академик Ольденбург в своей записке об истории Академии весьма тонко замечает:
«Если сравнить характер работы Академии при ее основании и в первое время ее существования, то нас поразит, как велико сходство этой работы с той, которую делает Академия теперь, особенно со времени революции. Причина этого понятна. Если обратить внимание на то, что и тогда и теперь страна переживала громадные перемены: в начале XVIII века Россия начала входить в состав европейских стран своею культурою и цивилизацией, теперь наш Союз вступил в совершенно новую жизнь уже в мировом масштабе, об’единяя в себе Запад и Восток. И в тот и другой период от науки вообще и от Академии в частности требовалось и требуется напряженное объединение теории и практики. В XVIII веке требовалось усиленное изучение страны для познания ее природных богатств и ее потребностей, в XX веке, особенно после революции, идет более углубленное изучение производительных сил страны и в этом изучении Академия проявила особенную деятельность через специально при ней организованную в 1925 году «Комиссию для изучения естественных производительных сил» (КЕПС), которою произведена большая исследовательская и учетная работа и напечатан ряд сборников и монографий, получивших широкое распространение в Союзе и вызвавших ряд подобного же рода обследований и учетов в разных частях СССР».
Я не имею здесь ни намерения ни возможности излагать историю Академии, она и не написана до сих пор, хотя имеется шесть томов, по-видимому, интереснейших материалов к ее истории. Как ученое общество Академия в свою историю включает прежде всего историю всех научных работ и открытий. Она может быть выполнена только коллективно и надо думать, что эта работа не заставит себя долго ждать.
В последующие эпохи, в XIX веке и в начале XX в. Академия крепла: Она окончательно превратилась в Российскую Академию, перестала в какой-нибудь мере быть ввозной, но зато завязала крепкие и благотворные отношения с европейской наукой. Она постепенно разрасталась и от нее отпочковывались чрезвычайно важные учреждения, не говоря уже о Первом Российском Университете. В ней зародились и с нею до сих пор связаны, например, Пулковская Астрономическая Обсерватория, Главная Геофизическая Обсерватория, при ней имеются многочисленные лаборатории, из которых две превратились в сложнейшие и богатейшие Институты – Физико-геологический и Химический. Ош развернула ряд академических музеев по минералогии, геологии, по ботанике, этнографии и т. д. Она издала за 200 лет более 15.000 томов, в том числе словарь русского языка. Она заняла среди других Академий мира почетное место.
Но бросается в глаза, что насколько богата ее об’ективно-научная работа, при этом не только абстрактная, но часто и практическая, настолько же бледна, немощна, настолько же отсутствует, можно сказать, общественная жизнь Академии.
Правда ли, что наука должна жить, как затворница, что она должна, как великое древо, приносить свои плоды, совершенно не заботясь о том, какие животные пожрут их у ее корней? Самодержавие, которое временами остервенялось на университеты и на прессу и доходило до умопомрачения, представителем которого был, например, круглый мерзавец Магницкий, – несколько осторожничало с Академией. Осторожничала и Академия. Она чуралась, как огня, постановки всякого вопроса, который мог бы возбудить малейшее ревнивое чувство самодержавия. Академики усердно заседали вместе с князьями Дундуками, иногда под их тяжелым задом, занимавшим академические кресла. Они упивались своей научной работой и как бы закрывали глаза на окружающее. Я не сомневаюсь в возможности доказать, что такое омертвение общественных чувств и мыслей Академии Наук, продолжавшееся почти во все время ее существования, не могло не омертвить в некоторой степени ее научную мысль. Но я, конечно, далек от мнения, чтобы научная мысль Академии вследствие этого была лишена ценности. Наоборот, за пределами досягаемости для полиции, в области чистой науки и в области объективного, как фотография, географического и этнографического исследования, Академия делала гигантское дело. Косвенно это имело и общественное значение, ибо без постоянного очага академической мысли лишено было бы станового хребта русское естествознание.
Мы все знаем пути русской мысли. Без расцвета русской Академической науки бедны были бы русские университеты, влияние которых на русскую общественность через профессуру и в особенности студенчество никто не решится отрицать. Но все это делалось помимо Академии. Можно сказать, что Академия имела благотворное влияние на русскую революцию постольку же, поскольку имело на нее самое солнце. Она светила, она согревала, не заботясь о том, что из всего этого произрастет и проистечет, оставаясь вечно на небе и сторонясь земного.
[То настроение, которое после 1825-го года так трагически отразилось на величайшем человеке той эпохи, Пушкине, в значительной степени служит пояснением и для внутреннего психологического склада русского академика.
Когда Пушкин, закованный и изувеченный самодержавием, решил, что все-таки надо жить, он прежде всего попытался примириться с самодержавием. Это ему не-вполне удалось. Каждая попытка к дифирамбу в его устах была фальшивой и жгла их. Даже его сословная помещичья близость к самодержавию помогала мало. Но к услугам была другая теория, так великолепно разъясненная в Пушкине Плехановым, теория плодотворного, великолепного и возвышенного бегства от тяжелой действительности в область чистого искусства. И что же? Разве Пушкин 30-х годов не создал в этой области великого? Разве не близки мы к мысли, что, быть может, тут была большая удача для русского народа? Ведь та широта, то вдумчивое спокойствие, та печальная любовь, которыми проникнуты произведения душевно изувеченного поэта, из раны своей рождавшего жемчужины, представляют собою крупнейшие ценности. Недаром говорит Маркс, что не всегда рост общественности или даже экономического фундамента ее совпадает с наивысшими волнам искусства. Бурная жизнь кое в чем противоположна искусству. Искусство