— Должно быть, мы слишком быстро поднимаемся в гору, — сказал я. — Плоховато себя чувствую. Я не расслышал, что вы сказали.
Уж точно я запыхался.
— Я сказала, что обитаю в Четвертом измерении, — повторила она с удивительной серьезностью.
— О, полноте, — возмутился я. — Что за игры. Доводите только что выздоровевшего человека до изнеможения, а потом мучаете загадками.
Ко мне вернулось и дыхание, и желание разглагольствовать. Но пока я просто посмотрел на нее. Я начинал понимать. Вполне очевидно, что она иностранка в чужой стране — в стране, где ее национальные особенности проступают ярче. Должно быть, она не американка, а расы иной, непостижимой — семитка или славянка. Я в жизни не видел черкесов, и раньше было принято считать, что черкешенки — светлокожие красавицы и тому подобное. И все, что в этой девушке отталкивало, объяснялось всего лишь разницей в менталитете. В конце концов, мы не так уж отличаемся от лошадей. Боимся того, чего не понимаем, — даже считаем зловещим. И она казалась мне зловещей.
— Вы так и не ответите, кто вы? — спросил я.
— Уже ответила.
— Если вы думаете, будто я поверю, что вы обитаете в математической нелепице, то вы заблуждаетесь. И нешуточно.
Она повернулась и показала на город.
— Смотрите! — сказала она.
Мы уже забрались за западный холм. У наших ног, под небом, откуда ветер сдул все облака, расстилалась долина — широкий и неглубокий котел, налившийся лиловым от дыма из труб. А поверх красных крыш воспаряла золотая церковная башня. Живописная картина, последнее и великое слово в искусстве. Я перевел взгляд на девушку. Я был тронут — и знал, что это величие перед нами не могло не тронуть и ее.
Она улыбалась.
— Смотрите! — повторила она.
И я посмотрел.
Все то же лиловое и красное, и золотая башня, живопись, последнее слово. Она что-то произнесла — некий звук.
Что случилось? Не знаю. Все предстало мерзким. Я словно увидел что-то вовне, что-то огромнее — огромнее соборов, огромнее самой идеи богов, кому посвящались соборы. Башню перекосило. Я заглянул за нее — и увидел не крыши, не дым, не холмы, а невоплощенную, невоплощаемую бесконечность космоса.
Все прошло через миг. Башня вновь заняла свое законное место, а я уставился на свою спутницу.
— Какого дьявола! — воскликнул я в панике. — Какого дьявола вы играете со мной такие шутки?
— Как видите, — ответила она, — рудименты восприятия у вас остались.
— Вы уж простите, если я не понимаю, — сказал я, хватаясь за осколки гордости. — Я человек вспыльчивый.
Я хотел скрыть эту свою внезапную обнаженность.
— Простите за грубые выражения, — добавил я в доказательство того, что самообладание ко мне вернулось.
Мы продолжили путь в молчании. Я был потрясен, физически и душевно, и пытался скрыть от самого себя причину этого состояния. Немного погодя я произнес:
— Значит, вы желаете сохранить… свое инкогнито.
— О, я не делаю из себя загадки, — ответила она.
— Вы только сказали, что вы родом из Четвертого измерения, — заметил я с иронией.
— Я и в самом деле родом из Четвертого измерения, — терпеливо сказала она.
Она говорила тоном человека в затруднении, но знающего об этом затруднении и готового его преодолеть. Чувствовалось в ней утомление грамотного взрослого, вынужденного объяснять глупым детям — снова и снова — что-то элементарное из таблицы умножения.
Она точно прочитала мои мысли, в точности угадала формулировку. Даже предварила свою дальнейшую речь словом «да».
— Да, — начала она. — Я словно пытаюсь объяснить идеи нового века человеку из века предыдущего. — Она помолчала в поисках подходящего примера, который я пойму. — Словно я объясняю доктору Джонсону техники и популярность школы поэзии кокни.
— Я понял, — сказал я, — что меня вы ставите не выше чокто [3]. Но вот чего я не пойму: какое это имеет отношение к… как вы сказали, Четвертому измерению?
— Я объясню, — ответила она.
— Но уж, пожалуйста, объясняйте, как какому-нибудь чокто, — любезно попросил я. — Четко и убедительно.
— Непременно.
И девушка приступила к долгой речи; я привожу ее в сокращении. Не помню точных слов — их было слишком много; но говорила она как по писаному. Ее подбор слов, ее невыразительный голос завораживали. Я словно бы слушал фонограф с записью технического текста. Меня привлекала примесь нелепицы, безумия; обычный расстилающийся под уклон пейзаж, прямая белая дорога, что при взгляде с высоты убегала на мили и мили — все прямо и прямо, такая белая. В необъятной синеве неба разносилось пение бесчисленных жаворонков. А я слушал пародию на научный труд в исполнении фонографа.
Я услышал о Четвертом измерении; узнал, что это обитаемый план существования, невидимый нашему оку, но вездесущий; услышал, что как раз его и увидел, когда перед моими глазами накренилась колокольня Гарри. Услышал описание его обитателей: народа дальновидного, исключительно практичного, невероятного; безо всяких идеалов, предрассудков и сожалений; без чувства прекрасного и без уважения к жизни; свободного ото всех этических традиций; эти существа не знают боли, слабости, страданий и смерти, будучи неуязвимыми и бессмертными. Впрочем, что они бессмертны, она не сказала.
— Вы бы нас возненавидели — и еще возненавидите, — закончила она.
И словно только тогда я пришел в себя. Меня так захватила мощь ее воображения, что я было уверился, будто слышу правду. Видимо, так она развлекалась; немыслимо, чтобы она хотела меня напугать. Не стану делать вид, будто совсем не лишился самообладания, но все-таки я дружелюбно ответил:
— Что ж, вы явно изобразили этих созданий достойными ненависти.
— Я ничего не выдумываю, — сказала она со слабой улыбкой и продолжила свою потеху. Теперь она рассказывала об их происхождении: — Ваши… — Так она, надо думать, называла жителей моей страны или население земли в целом. — …Ваши предки — это и мои предки, но вы давным-давно покинули Измерение, как мы покидаем сейчас, и захватили Землю, как захватим мы завтра. Но здесь вас поджидали болезни, как поджидают нас: убеждения, традиции; страхи; сочувствие… любовь. Почитание идеалов придавало вам сил — и вселяло печаль; вы утешали себя верованиями, искусством — и всё забыли!
Она говорила со спокойной уверенностью в своих словах, с необоримой и равнодушной убедительностью. Она лишь констатировала факты, а не объясняла, во что верит. К тому времени мы оказались у небольшой придорожной таверны. На скамье перед дверью спал крестьянин в темной одежде, уложив голову на стол.
— Заткните уши пальцами, — велела моя спутница.
Я решил потрафить ей.
И увидел, как двигаются ее губы. Крестьянин вздрогнул, приподнялся, опрокинув свою кружку неуклюжим, судорожным