Мои пальцы крепко сжали ручку ведра. Казалось, что это единственный твердый предмет во всем мире. Я не решалась даже шевельнуться в темноте. Мой взгляд блуждал во мраке, отчаянно пытаясь зацепиться хоть за малейший проблеск света. Я напряженно вглядывалась в бесконечную черноту, и вдруг мне показалось, в ней проступают какие‑то очертания. Человеческая фигура, стоявшая прямо над Лилит как раз в том месте, где должна была оказаться я.
Здравомыслие покинуло меня. Неужели это оно? Некто или нечто, погубившее Сайласа?
Фигура подняла руки и ощупала перила.
– Что? Свечи! О, как ужасно!
Мое задание. Я так увлеклась этой фигурой, что забыла, для чего здесь находилась. Я пропустила свою реплику.
– Пусть будет ей достаточно светло.
Зал наполнился светом; какая‑то леди в зале взвизгнула, увидев открывшуюся ей картину: Лилит, держащую за руку мертвеца. Но я смотрела не туда. Моргая от слепящего света, я не сразу разобрала, что вижу перед собой Энтони Фроста с обвязанной вокруг шеи веревкой.
И он прыгнул.
Это произошло так быстро. Лилит успела сказать всего два слова из своей речи: «Какие чары…», и зал снова взорвался криками.
Высота падения была большой, куда выше виселицы. Энтони, должно быть, понимал, что другие актеры попытаются его спасти, поддержав за ноги, если он повиснет там, куда можно будет дотянуться со сцены. Поэтому он сделал веревку короткой. Слишком короткой.
Ему оторвало голову.
Лилит с головы до ног забрызгало кровью. Тело, все еще дергающееся, упало на настил сцены, а голова с открытым в немом вопле ртом осталась в петле.
У меня подогнулись колени. Ведро выскользнуло из моей руки и с грохотом ударилось о сцену недалеко от Лилит, разметав по настилу опарышей. Лилит не закричала. Я не думаю, что она была в состоянии кричать. Актриса в одиночестве неподвижно стояла на сцене посреди воцарившегося хаоса, вся красная от крови, сверкая белками выпученных глаз. Она продолжала сжимать руку мертвеца и походила на королеву преисподней.
Крики и вопли слились в моих ушах в безумную какофонию. Криво упал занавес, прикрыв собой лишь часть сцены, а из оркестровой ямы, где музыканты в панике стряхивали с себя опарышей, несся лязг струн и гром литавр.
Я поползла по колосникам. В ладони мне то и дело впивались занозы, но я продолжала ползти вперед. Мне не хотелось впасть в ступор, как Лилит; если бы так случилось, у меня появилось бы время осознать произошедшее.
Мне вспомнилось, как я советовала Энтони постараться переиграть всех.
Теперь ни у кого не оставалось сомнений в том, что это ему удалось.
А я была нужна Лилит. Добравшись до лестницы, я кое‑как спустилась вниз. У лестницы стоял Хорас, но он не обратил на меня никакого внимания. Он кричал и жестикулировал так яростно, что на шее у него вздулась вена.
– Опустите! – вопил он. – Опускайте же!
Я подумала, что имеется в виду занавес, но он говорил о голове Энтони. Рабочие сцены не могли до нее дотянуться. Она жутким маятником раскачивалась над их тянувшимися пальцами, и с нее капало, капало, капало.
За все это время Лилит так и не обрела способности двигаться. Мне предстояло увести ее со сцены.
Подавив чувство тошноты, я вышла на сцену. Там все было как в кошмарном сне: по кровавым лужицам расползались черви. Падающие с головы капли крови стучали, напоминая тиканье часов. Я постаралась сосредоточиться на Лилит, но на ней не осталось ни одного дюйма, куда не попала бы кровь Энтони. Она была у нее на губах, ресницах и волосах.
Я подняла ладони, как делала это, приближаясь к Эвридике.
– Лилит. Тебе надо уйти со сцены.
Ее губы беззвучно задвигались.
– Я знаю. Это ужасно. Идем. Идем со мной.
Мне пришлось до нее дотронуться. От ощущения теплой липкости и неприятного металлического запаха меня передернуло.
– Я тебя держу.
Она выронила восковую руку, и та с влажным хлюпаньем шлепнулась на сцену.
– Это же Энтони? – прошептала она. – Это был Энтони.
Был. Прошедшее время сузило мое восприятие действительности до туннеля. Лилит, конечно, не могла ничего видеть: для нее все обернулось ярким светом и волной крови.
– Да.
Лилит затрясло.
– Я его предупреждала. Я ведь предупреждала.
Я понятия не имела, о чем она говорит. Но в этот момент рабочим удалось отвязать веревку; голова с хрустом ударилась о сцену и отскочила к нашим ногам.
На нас воззрилось безжизненное лицо Энтони, застывшее в мучительном стоне Мельпоменовой маски.
* * *
Костюм был безвозвратно испорчен. Едва ли это имело значение, но горевать по этому поводу было проще, чем позволить, чтобы тобой овладело настоящее человеческое горе. Кровь, забрызгавшая Лилит, начала засыхать. Она глубоко пропитала ее одежду до самых нижних юбок, корсета и сорочки. Лишь на часах Мельпомены не было ни пятнышка.
Пока я носила воду в ванну, Эвридика лизала ноги Лилит. Ее морда уже приобрела красновато-коричневый оттенок. Я увела ее за ошейник и привязала ремнем к вешалке для верхней одежды.
В ушах у меня стоял тихий звон. Руки тряслись, расплескивая воду; я чувствовала себя слабой, как новорожденный младенец. Каким‑то образом мне все же удалось наполнить сидячую ванну доверху, отделить насквозь промокшую ткань от Лилит и отвести ее мыться. Подсохшая кровь вилась в воде медным серпантином. Я намылила ей волосы, густые и тяжелые, будто покрытые смолой. Вскоре вся ванна сделалась красной.
Мы обе молчали, замкнувшись каждая на своих мыслях. Я и не поняла, что плачу, пока слезы не начали падать в воду, тихо, словно капли дождя. Если бы я заметила его раньше, если бы узнала Энтони там наверху, смогла бы я остановить его?
Лилит напряглась. Она протянула руку и сняла с живота опарыша, подняла его к свету и стала смотреть, как он извивается.
– Опарыши, – глухо произнесла она.
– Миссис Дайер, – коротко ответила я.
Она кивнула, будто мое предательство не имело значения. Хотя, учитывая все случившееся, и впрямь не имело.
Лилит смахнула опарыша, и мои мысли тут же вернулись к Энтони. Что теперь будет с «Меркурием»? Его смерть, последовавшая спустя такое короткое время за смертью Сайласа… будет еще одно расследование в том ужасном пабе. Тут я всхлипнула из-за всего, чему стала свидетельницей, из-за того, что это никогда не удастся забыть.
Лилит в ванной зашевелилась.
– Нет.
Я не придала особого значения. Ее разум отходил от пережитого ужаса, и вряд