«О мой любезный граф, — сказала она, — да, если вы по-настоящему когда-то меня любили, то оградите эти милые создания от возможных несчастий».
«Даю вам честное слово, — отвечал растроганный де Боле, — разве я могу поступить иначе, когда я вижу само олицетворение любви, счастливого брака, искренней дружбы и эти люди умоляют возвратить им их законные права; кроме того, я дружу с Кармеем вот уже тридцать лет, мы воевали вместе в Германии и на Корсике... Да, теперь он в отчаянии из-за ста тысяч экю... А вы, значит, решили прикинуться мертвецами?» — продолжал граф, обращаясь к чете де Сенвиль.
«Верно, сударь, — ответил юный возлюбленный Леоноры, — рассказывая нашу историю, я посчитал целесообразным умолчать об этом; Леонора написала своим родителям, что не в силах более терпеть свою ужасную судьбу, и сначала бежала из монастыря, чтобы соединиться с предметом своих желаний, но затем, осознав всю непристойность такого поступка, решила отказаться от нашей встречи. Бегство из монастыря поставило девушку перед выбором: или пренебречь любовью, или пойти на обман. В конце концов она предпочла второе и решила разыграть самоубийство. Мы постарались придать нашей мистификации по возможности более правдоподобия: письмо было вложено в плотный конверт, спрятанный в одном из платьев Леоноры, а само платье — брошено в речку. Когда платье попадет кому-нибудь в руки, полагали мы, конверт распечатают, относительно владелицы платья сомнений, разумеется, не возникнет, а после того как письмо прочитают и любой житель нашей провинции убедится в смерти Леоноры, исчезновение ее трупа отнесут на счет диких зверей. Я написал своему отцу, что в безутешном горе уезжаю в Россию и что ему никогда не услышать о несчастном сыне, которого он пожелал принести в жертву. На родине у меня оставался друг, которому я поручил сообщить графу де Кармею по прошествии трех месяцев после нашего с Леонорой отъезда о моей смерти; таким образом, я надеялся убедить всех в моей гибели, поскольку розыски беглецов представлялись мне крайне нежелательными. По моим сведениям, друг выполнил это поручение; что же касается моего отца, то он оправился от потери сына значительно скорее, чем от утраты ста тысяч экю».
«Вот, оказывается, что стояло за письмом кавалера де Мелькура, — вмешался в разговор граф. — Смелее, смелее, друг мой, — добавил он с такой пылкостью, что каждый из нас непроизвольно проникся к нему чувством живейшей симпатии, — смелее, мы с честью выберемся из всех затруднений! Будьте уверены, повторяю вам еще раз, ваш отец расстраивается из-за потери ста тысяч экю, остальное ему безразлично; тьфу, пропасть! Если бы нам удалось получить назад хотя бы половину похищенных инквизицией слитков... Уверен, Кармей тогда станет более благожелательным к своему сыну... Но я не отказываюсь от мысли вернуть эти слитки, право же, не отказываюсь. Нужно поговорить с министром, послать ноту протеста, ведь инквизиторы совершенно обнаглели, и испанский король просто обязан навести порядок — это его долг».
Затем, повернувшись к Алине, он сказал:
«О дитя мое, ты не беспокойся ни о чем, по сравнению с другими тебе грозит наименьшая опасность; тайные происки президента вскроются даже при самой поверхностной проверке, потому что приказа о твоем аресте на деле не существует, арестовать могут только госпожу де Сенвиль, и, значит, бояться тебе тут нечего; находящееся в руках сыщиков описание твоей внешности — обычная служебная ошибка; зато Леонора должна опасаться наихудшего, но я постараюсь избавить эту девушку от неприятностей».
Мы было обратились к графу со словами искренней благодарности, но здесь нам объявили, что обед уже подан и всем пора усаживаться за стол. Ободренные самыми радужными надеждами и уже успевшие отвыкнуть от них из-за недавних тяжелых испытаний, мы наслаждались мирным спокойствием, и радостные улыбки светились на лицах собравшихся.
На следующий день мы решили действовать: прежде всего необходимо было скрыть от президента историю Леоноры; в обществе она будет появляться исключительно как дочь графини де Керней; получив воспитание в доме графини, она, естественно, носит ее имя и, кроме того, имеет право на причитающееся дочери наследство; после того, как в Версале уладится дело с приказом об ее аресте — а граф предполагал, что на это потребуется не более суток, — нужно будет подыскать толкового и надежного стряпчего, который бы отправился вместе с молодыми людьми в Ренн, для того чтобы заняться возвращением Леоноре наследства.
«Вы не должны мучиться угрызениями совести, — сказал граф госпоже де Бламон, видя, что принятое решение не вызвало у нее энтузиазма, — щепетильность ваша мне хорошо известна, но в данном случае она не ко времени, ибо человек мудрый из двух зол выбирает меньшее. Либо вы можете признать Леонору своей дочерью, хотя с таким субъектом, как президент, добиться такого признания вряд ли возможно, ведь с самого рождения несчастного ребенка де Бламон начал плести интриги против него, так что, если злодей вновь столкнется с этой девушкой, ей придется ожидать лишь очередных мучений. Либо Леонора может остаться по-прежнему графиней де Керней, но тогда она должна получить свое законное наследство».
«А что если среди наследников госпожи де Керней, — сказала госпожа де Бламон, — окажутся люди, которых данные действия, к прискорбию, ввергнут в разорение?»
«Да, случай выйдет пренеприятнейший, — сказал граф, — однако же добровольные пожертвования со стороны Леоноры — а она, разумеется, не замедлит их сделать — помогут свести возможный ущерб к минимуму, так что здесь мы сталкиваемся с меньшим злом; гораздо худшее произойдет тогда, когда Леонора окажется во власти президента. И, кроме того, — продолжал граф, — разве вы не подумали о том, что достоянием общества станут кое-какие непристойные подробности этой истории, коль скоро мы решим следовать по второму пути? С нашего президента хватит и одной дочери, я имею в виду Софи, с которой он вытворял что-то омерзительное, поэтому не станем снова возбуждать его порочную душу; Леонора же и так испытала много горя со своей мнимой матерью, поэтому лучше избавить девушку от притязаний ее истинного отца... Ну, а каким наследством осчастливите вы Алину? Знаете, я крайне обеспокоен ее будущим. Неужели вы полагаете, что я потерплю, чтобы хоть как-то уменьшить ее приданое — приданое, которое позволит достойно существовать нашему дорогому Валькуру, прекраснейшему и благороднейшему молодому человеку?..»
«О сударь! — воскликнула Алина. — Пусть эта мысль вас не останавливает: Валькур вовсе не стремится завладеть моим приданым, да и я сама готова отказаться от наследства, если Леонора не получит своей доли».
«Нет, — возразил