После того как я разорвала в клочья наглое послание Фальери, прошло четыре дня, и вот Сенвилю почему-то вздумалось оставить меня одну на острове Маламоко, в саду среди смоковниц. Мрачные предчувствия волновали мою душу, но мне не удавалось докопаться до причин этих опасений. Раз двадцать я порывалась вернуть Сенвиля, я уже была готова рассказать ему о злополучном письме; затем я решила разбудить в нем ревность, не раскрывая подлинных мотивов неожиданных признаний. Едва держась на ногах, я бормотала какие-то слова, из моих глаз непроизвольно катились слезы, однако ничто не могло нарушить безмятежности добродетельного Сенвиля: он преспокойно отправился в путь, а я так и не осмелилась рассказать ему о мучившей меня тайне. Едва лишь лодка с Сенвилем отчалила от берега, как я сразу осознала весь ужас моего положения: интуиция подсказывала мне, что я скоро встречусь со страшными опасностями.
Презренная хозяйка сада, которую мы почему-то считали женщиной порядочной, сообщала Фальери о каждом нашем шаге; именно она убедила венецианца, желавшего меня похитить, послать своих людей на остров, где, по ее словам, все пройдет гладко, даже в том случае если Сенвиль никуда не уедет.
Увидев, что мой супруг отплыл достаточно далеко, венецианка тут же оставила свою прежнюю почтительность: тоном наглым и вызывающим она приказала мне убраться вон или войти в дом, если я не желаю попасться на глаза неким господам, выразившим намерение прогуляться в тени фигового сада.
Развязный тон, грубые речи, надменный вид... Я пришла в бешенство от ярости и отчаяния.
«Как вы смеете, сударыня, — сказала я этой бесстыднице, — разве вы забыли условия нашего договора? Муж мой вернется сюда очень скоро».
«Ха-ха! Иди ты, тварь... твой муж... — отвечала хозяйка, — да таких мужей вокруг сколько угодно, а я подыскала тебе кое-кого получше...»
Когда я услышала эти злобные слова, лоб мой покрылся холодным потом, я окончательно поняла, что погибла безвозвратно. Я упала на колени перед мерзавкой и в отчаянии стала целовать ей руки...
«О сударыня, — кричала ей я, — о моя любезная повелительница, неужели вы меня оставите?.. Умоляю, будьте моей защитницей! Пощадите стыдливую невинность...»
Но было поздно: хозяйка ушла к себе в дом. Увидев перед собой шестерых бандитов, я потеряла сознание; меня переносят на гондолу, и та с невероятной быстротой отчаливает от берегов острова, входит в канал Брента [4] и после четырех часов пути пристает к какому-то уединенному дворцу, где нас ожидает презренный сластолюбец.
Когда меня положили у ног Фальери, я мало чем отличалась от трупа. Негодяй понял, что в таком состоянии я вряд ли удовлетворю все его желания, и если он и отказался немедленно совершить надо мной насилие, то вовсе не потому что в душе его осталось немного деликатности. Нет, повинуясь своему эгоизму, Фальери решил переждать какое-то время, пока несчастная жертва его преступной страсти не придет в себя. Он приказал перенести меня в постель, далее все и так ясно...
Здесь Леонора запнулась и густо покраснела.
— Сударыня, — продолжала она в смущении, по-прежнему обращаясь исключительно к президентше, — вы приказали мне ничего не скрывать; повинуясь вашему приказу, я обязана рассказывать обо всем откровенно: поведение мое было безукоризненным, и вы не должны осуждать меня за то, что я против воли подчинилась негодяям, покушавшимся на мою стыдливость: я сделала все, что было в моих силах, меня нельзя упрекнуть ни в малейшей слабости.
— Ах, право же, кто этого не понимает, — промолвил старый генерал, — всем ясно, что девушка, оказавшаяся в руках похитителей, потеряв сознание, просто неспособна защитить себя от бесстыдных посягательств; малейшее подозрение о вашей вине должно быть решительно отброшено; женщина не может согрешить против своей воли, так что вся вина здесь ложится на грубого насильника; пусть ваша совесть успокоится; да, еще не перевелись негодяи, которые, не задумываясь, пойдут на преступление, лишь бы осуществить свои грязные желания, и они не остановятся ни перед чем...
— Увы, сударь, — подхватила Леонора, — этот развратник явно был из их числа. Он приказал вошедшей в комнату служанке, которой поручался уход за мной, уложить меня на постели, между тем взоры распутника жадно пожирали мое тело...
— Они вас раздели? — спросил граф.
Леонора покраснела:
— Сударь!..
— Давайте воздержимся от излишне подробных описаний, — сказала госпожа де Сенневаль, — граф, в самом деле, ваше любопытство неудержимо. Неужели вы не поняли, что венецианец — наглый бесстыдник, позволяющий себе любую низость, а воздержание его объяснялось исключительно желанием получить более полное удовольствие... Не так ли, моя дорогая?
— Разумеется, сударыня, — отвечала ей Леонора, — с достойным похвалы прямодушием вы избавили меня от непристойных рассказов; какая тонкая деликатность...
— Но мне хотелось узнать еще кое-что, — сказал граф...
— Вы этого никогда не узнаете, — прервала его госпожа де Бламон, — ваши нескромные вопросы заставили покраснеть наших молодых людей; продолжайте, продолжайте же, Леонора, вы и так достаточно долго говорили нам об этой личности, так что мы и сами в состоянии догадаться, что позволил себе Фальери.
— Пережитое душевное потрясение, — продолжала прекрасная искательница приключений, — печаль, не оставлявшая в покое мое сердце, горькие слезы, постоянно лившиеся у меня из глаз, — повергли меня в такое состояние, что Фальери, явившийся на следующее утро ко мне с визитом, был неприятно разочарован: злодей рассчитывал насладиться плодами своего преступления, но перед ним лежала девушка, мучавшаяся жестокой лихорадкой, бившаяся в судорогах, так что ни о каком осуществлении цели его желаний не могло быть и речи. Фальери, далекий от сострадания, пришел в крайнюю ярость; выходя из комнаты, он в гневе пробормотал, что француженки в