«Вы видите, — обратился ко мне монах, допрашивавший меня ранее, — какими средствами мы располагаем для того, чтобы заставить вас быть более откровенным».
«Все они окажутся бесполезными, — мужественно отвечал ему я. — Да, они могут вселить страх в душу преступника, но человек невинный будет смотреть на них совершенно спокойно. Пусть сюда войдут палачи — я выдержу любые пытки, смогу защититься от обвинений и сохраню полное душевное спокойствие».
«Некстати вы так расхрабрились. Упорное нежелание говорить правду, пожалуй, может обойтись вам слишком дорого, — продолжал инквизитор. — Какой смысл прикидываться невинным, когда мы и так уже все о вас знаем? Нами арестованы хозяин гостиницы и ваши лакеи — потом я узнал, что инквизиторы нагло лгали, — и эти люди единодушно подтвердили выдвинутые против вас обвинения. Да, да, они видели кое-какие ваши проделки, к примеру, как вы вызывали дьявола. Одним словом, мы твердо знаем, что вы алхимик и чародей, оба слова звучат для нас как синонимы». [81]
Признаюсь вам, но такое нелепое заявление вызвало бы у меня гомерический хохот даже в во сто крат более ужасной обстановке. Вы не представляете, какое презрение к себе внушает судейский чиновник, когда, отбросив свойственную его званию суровость, он, то ли из-за непроходимой глупости, то ли в силу нравственной развращенности, начинает нести откровенную чушь или углубляется в непристойные подробности. Тогда мы имеем дело или с мерзавцем, или с глупцом; в первом случае поступки его объясняются моральной распущенностью, во втором — врожденной бестолковостью, но в обоих он заслуживает общественного порицания и сурового наказания.
Как бы там ни было, следовало сдерживаться. Однако на лице моем слишком явственно отразилось чувство сожаления — мне всегда становится обидно за человеческий род, когда приходится встречаться с подобными мошенниками, — так что инквизиторы, переглянувшись, замолкли. По-видимому, они не знали, чем далее подкрепить столь нелепое обвинение.
Наконец я решил заговорить первым.
«По вашим словам, — сказал я, — дьявол наделил меня какой-то силой. И неужели вы полагаете, что тогда я не использовал бы эту силу, чтобы прежде всего вырваться из застенка, где орудуют прислужники этого врага рода человеческого?»
«Одно установлено определенно, — заявил инквизитор, сделав вид, что не обратил внимания на мою реплику, — нам хорошо известно, что золото изготовлено вами. Добиться этого можно только при помощи алхимии, но алхимия, как известно, — сатанинское искусство, которое мы рассматриваем…»
«Золото не делается в ходе каких-либо алхимических экспериментов, — резко прервал я этого глупца. — Люди, утверждающие подобные нелепости, сильно смахивают на ослов, равно как и те, кто в такие нелепости верит. Металл образуется в земле, с которой никто из нас не в состоянии сравняться по силе. Я вам уже говорил, каким образом ко мне попали эти слитки. Здесь нет ничего такого, что могло бы хоть как-то беспокоить мою совесть. Вы же стремитесь меня погубить, потому что я не хочу ничего более вам рассказывать. Если вас прельщает мое золото — заберите его себе. Я спокойно жил до того времени, как стал богатым, и, надеюсь, не умру от того, что утратил эти сокровища. Но вы обязаны выпустить меня на свободу, поскольку сюда я попал незаконно, исключительно из-за вашей непомерной алчности».
«Итак, вы признаетесь в том, — вставил здесь свое слово опытный провокатор, — что данное золото — дело ваших рук?
«Я сказал, что мне его подарили, значит, оно должно принадлежать мне, а вот вы стремитесь со мной разделаться, чтобы похитить его».
«Никогда еще мне не приходилось видеть перед собой такого наглеца, — в ярости прошипел один из монахов; стремительно встав из-за стола, он позвонил находившимся перед ним серебряным колокольчиком. — Посмотрим же, как он будет вести себя в последние минуты перед смертью».
В залу ворвалось четверо злодеев; лица их скрывались под масками. Они чем-то напоминали кающихся грешников, что встречаются в наших южных провинциях. Вошедшие приготовились меня схватить.
«О Боже, — вскричал я тогда, — прости грехи моим палачам, а мне дай силы выдержать те жестокие мучения, которые человек невинный вынужден терпеть от людей тупых и свирепых!»
Инквизитор позвонил во второй раз, после чего в комнате появился алькайд…
«Отведите его назад, — сказал алькайду монах. — Раз он не желает ни в чем сознаваться, придется ему окончить свои дни в темнице. Он должен понять, что сможет выйти отсюда только после того, как во всем чистосердечно признается. К тому, чтобы обрести свободу, нет никаких препятствий, кроме присущего этому человеку упорства».
Меня увели. Легко представить, как я ненавидел тогда этих прожженных мошенников, в чьи намерения явно не входило ничего, кроме воровства и убийства.
В первый день я еще продолжал испытывать сильнейшее негодование, но на второй в душу мою вторглись мрачные мысли. В приступе меланхолии я даже начинал подумывать о самоубийстве.
Печальный план был оставлен без последствий из-за жесточайших моральных страданий, что вывели мою душу из состояния отупения.
«Да, — сказал себе я в порыве отчаяния, — этот трибунал не милует никого, он лишь развращает честных граждан, наносит ущерб добродетели женщин, оскорбляет невинных детей. Инквизиторы, подобно древнеримским тиранам, осмеливаются вменять в преступление даже слезы сострадания. В их глазах подозрение выглядит вполне достаточным доказательством преступления, а богатство считается тяжелой виной. Негодяи попирают законы божеские и человеческие, а их алчность и бесстыдная похотливость сокрыты под маской лицемерного благочестия и добропорядочности; преступления своих прислужников они полностью оправдывают, а те, чувствуя совершеннейшую безнаказанность, в довершение ужаса и бесстыдства могут осудить и опозорить героев, [82] расправиться с государственными министрами, [83] передать врагу самые великолепные владения государства, [84] уменьшить численность населения. Само существование инквизиционного трибунала, — думал я, — уже является достаточным доказательством слабости государства, вынужденного терпеть это бремя, вернее всего, свидетельствует об опасности религии, покровительствующей подобным безобразиям, [85] и, наконец, предрекает скорую и неотвратимую небесную кару.
Горе королям, если они будут терпеть такие судилища в своих государствах! Но правителям придется плохо и в том случае, когда при формальной отмене инквизиционного трибунала суды из-за попустительства правительства начнут действовать по правилам инквизиции, превратившись, таким образом, в сборище разбойников. Разгневанный Бог, желая подорвать могущество нечестивой страны, изберет орудием своего мщения гражданина свирепого, неистового и глупого, и тот, пользуясь, преимуществами высокой должности, введет в судопроизводство описанные выше правила. И когда этот злодей — а реальность его появления не так уж и ничтожна, как то может показаться на первый взгляд, — посредством гнусных низостей на мгновение вознесется выше своего презренного естественного состояния,