Так вставай и убегай, чего трусишь? Но ноги подкашиваются в то же мгновение, когда я тянусь к дверной ручке: на первом этаже грохочет дверь, и я уже слышу тяжелые, до боли знакомые шаги. Один за другим, один за другим. Как наяву вижу: он поднимается по лестнице с сальной ухмылочкой, слегка ссутулившись, и уже расстегивает ремень.
Готовится.
Сглатываю и бросаюсь к окну, с надеждой глядя на газон внизу, но дверь моей комнаты с противным скрипом открывается, а в нос бьет тяжелый запах мужского парфюма. Дешевого парфюма из ближайшего «Волмарта». Бежать некуда. Грузовик уже сбил меня и теперь протащит по всему шоссе.
– Прыгать собралась? – басит отчим с усмешкой, прежде чем придвинуться ко мне вплотную и прижать телом к подоконнику. Возбужденный член упирается в меня сквозь несколько слоев ткани, а руки отчима по-хозяйски скользят к резинке мягких штанов. – Мы же оба знаем, что ты не сможешь.
Занавеска наполовину приоткрыта, но его это нисколько не смущает: он прекрасно знает, что на нашей безлюдной улице никто не поднимет взгляд на мои окна. Свет выключен, и едва ли нас заметит даже мать, если решит вернуться домой пораньше.
Бежать некуда, но я все равно дергаюсь и стараюсь наступить ему на ногу или лягнуть локтем, когда он приспускает штаны одной рукой, а другой закрывает мне рот. Я едва могу дышать, кусаю его за руку, но все бесполезно – это животное грубо заставляет меня наклониться вперед и уткнуться лицом в пыльный подоконник.
Ты не смогла, Ванда, и теперь снова поплатишься за свою нерешительность. Ты знала, что он придет снова, но все равно трусливо пряталась у себя в комнате, как ожидающая смертельного приговора заключенная. И вот он, твой приговор.
– Вот так, – пыхтит он позади, прежде чем толкнуться в меня без подготовки.
Низ живота сводит от резкой боли, а перед глазами вспыхивают десятки подобных вечеров. Сколько раз он издевался надо мной? Сколько раз нагло насиловал меня за спиной у матери? Он толкается размашисто и с явным удовольствием, не обращая внимания на мои всхлипы и попытки вырваться. Ему наплевать.
– А если будешь много болтать, – говорит он уже грубее и крепче прижимает меня к подоконнику, – и снова попытаешься кому-то донести, то мы с тобой будем встречаться гораздо чаще.
Ты приходишь ко мне несколько раз в неделю, ублюдок. Трахаешь меня даже тогда, когда мать молится за твое здоровье в церкви, а потом улыбаешься ей за столом во время воскресного обеда. Куда уж чаще? Но вслух я не могу сказать ни слова. По щекам катятся слезы, и я прикрываю глаза в надежде, что все это просто закончится быстрее, чем обычно.
Сейчас он устанет и свалит к себе, чтобы снова делать вид, будто ничего особенного не произошло. Дождется мать с работы, расскажет ей, какой он замечательный муж, и трахнет еще и ее, а она только рада будет. Все тело сотрясает от боли и несправедливости – от того, в какую пытку превратилась моя жизнь в последние годы. Ровно с тех пор, как мать вышла замуж за этого урода, а тот решил, будто может творить что только пожелает.
И с каждым днем у меня все меньше сил ему сопротивляться.
Отчим набирает ритм и остервенело вколачивает меня в подоконник, грубые пальцы все крепче впиваются в челюсть – наверняка останутся мелкие синяки, – а в воздухе стоит отвратительный запах пота. Он довольно хрипит и наваливается на меня всем телом, дергается в последний раз и выходит: я отчетливо чувствую, как по спине в районе поясницы разливается липкое теплое семя.
Грудь сводит спазмом, к горлу подступает ком, и меня едва не выворачивает наизнанку, пусть отчим до сих пор и прикрывает мне рот рукой. Ты заслужил гребаной смерти, урод. Чтоб ты сдох, понял? Чтоб ты сдох, когда в очередной раз решишь засунуть свой член туда, где ему не место.
– Ты уже большая девочка, Ванда, – хмыкает он с насмешкой и шлепает меня по заднице, прежде чем натянуть обратно штаны. – В этом году тебе девятнадцать, а в таком возрасте пора уже научиться держать все в себе.
Жадно глотая воздух, я кое-как приподнимаюсь и едва не падаю обратно, в последний момент схватившись за подоконник обеими руками. И мое отражение такое же жалкое, как и положение. Домашний топ сполз на сторону, обнажив плечо, на голове настоящее воронье гнездо, а на лице тень настолько черная, будто его у меня нет вовсе. Ванда-невидимка. Ванда, которой никто и никогда не верит. Ванда, которая все придумала.
– Да и признай, – бросает он уже у дверей так снисходительно, словно делает мне одолжение, – ты тоже этого хочешь.
И со смехом уходит: тяжелые шаги звучат на лестнице еще несколько секунд, а потом смолкают. Хлопает дверь их с матерью комнаты на первом этаже, и только после этого я даю волю эмоциям. Захлебываюсь рыданиями в темной спальне, роняю слезы на светлый подоконник и стыдливо свожу ноги, будто это я виновата хоть в чем-то. Будто это я его позвала.
За окном, в соседнем доме, мелькает и исчезает чья-то темная тень. Наверное, кто-то мирно оглядывает улицу, явившись домой с работы. Мне-то с этого что? Мне уже никогда не светит такая спокойная жизнь. Я никогда не смогу выйти во двор собственного дома, не оглядываясь в ужасе по сторонам. Я и жить в собственном доме никогда уже не смогу.
Может быть, стоит прыгнуть, и дело с концом? Насмерть не разобьюсь, но смогу свалить куда подальше, даже если сломаю обе ноги. Плевать, что со мной случится. Хуже уже точно не будет.
Испорченный ублюдком топ неприятно липнет к телу, и я – нерешительная, слабая Ванда – собираюсь выйти из комнаты и пробраться в душ, чтобы не выходить оттуда до глубокой ночи, когда на кровати снова оживает телефон. Тусклый синеватый свет от дисплея на мгновение освещает комнату. Конечно, только сообщений от каких-то придурков мне сейчас не хватало.
Но я помню, что писали мне сегодня. Я помню и впервые испытываю желание сделать хоть что-нибудь. Что-нибудь, на что меня хватит, раз уж я не в состоянии даже сбежать.
«Ты хочешь от него избавиться?»
Незнакомец повторяет свой вопрос, а я решительно беру телефон и набираю всего одно слово. Такое простое слово. Хочу. Ублюдок был прав, я действительно этого хочу – хочу, чтобы он сквозь землю провалился. Исчез. Сдох. Подавился беконом за завтраком и