Решайся, Ванда.
Иголка в конверте обжигает уже не карман – кожу.
Когда мы остаемся наедине, Рид мгновенно меняется: исчезает всякая мягкость в чертах лица, и ярче проступают четко очерченные скулы, надменность во взгляде сменяется голодным блеском, и даже зубы, белеющие за тонкими губами, кажутся острыми клыками хищника. Он возвышается надо мной подобно скале, едва поднявшись из-за стола, и смотрит так снисходительно и самодовольно, будто делает одолжение одним своим присутствием.
– Ты хорошо держалась, дорогая Ванда, – усмехается он, в пару шагов пересекает аудиторию и щелкает замком на двери. – У тебя талант.
Мой единственный талант – влипать в неприятности и поддаваться больным на голову мужчинам, вот и этот не исключение. И все-таки что-то в голове щелкает каждый раз, когда я смотрю в пронзительные зеленые глаза Рида и чувствую горьковатый, мускусный запах его парфюма.
Спас. Спас. Спас.
Часть меня буквально требует, чтобы я рассыпалась в благодарностях перед этой сумасшедшей тварью и сделала все, чего он только захочет. Другая часть с завидным постоянством любуется его точеным профилем и засматривается на широкие плечи, сильные руки и пластичную манеру двигаться: наверное, убивает он тоже с толикой изящества, будто в танце.
Боже, выкинь эти глупости из головы, Ванда.
А еще одна часть, которую я упорно прячу как можно глубже и стараюсь не показывать никому, готова замереть перед ним и узнать, что же находится за гранью. О нет, я уверена: Риду нужно вовсе не то же самое, что отчиму. Рид восхищается далеко не только моим телом, как бы жадно ни смотрел на меня сейчас. Как бы ни щурился, кривя губы в хищной улыбке.
И эта часть всегда побеждает, потому что я замираю, едва он вновь подходит ко мне и отводит за ухо упавшую на лицо прядь седых волос. Склоняется чуть ниже и едва не касается губами кожи:
– Ты распаковала свой подарок, моя милая муза? – И голос казался бы ласковым, если бы не проскальзывающие то и дело нотки нетерпения. – Не отвечай, я знаю, что да. А вот попробовать так и не решилась.
– Тебя поймают, – выдавливаю я с трудом, хотя и стараюсь придать голосу громкости. Не выходит. – Мы в аудитории, здесь наверняка где-нибудь камеры, и тебя засудят как минимум за то, что ты клеишься к студенткам.
Несколько долгих секунд Рид шумно дышит мне на ухо, а потом выпрямляется и заходится хрипловатым смехом. Да что его так рассмешило? Академия Белмор – не дыра вроде колледжа на окраине Иллинойса, здесь учатся детки богатеньких родителей, и следят за ними наверняка как следует. Но стоит последнему смешку затихнуть, как до меня доходит: они следят за собой сами.
Потому-то Генри Тейлор позволяет себе распускать руки и устанавливает правила для всего факультета; потому Рид и не боится ляпнуть что-нибудь сейчас, когда кроме нас в аудитории только книжная пыль да забытая кем-то на столе банка из-под газировки.
– Знаешь, где здесь и впрямь есть камеры, дорогая?
Знаю, просто не хочу признаваться в этом – ни себе, ни ему. Но знаю. Точно.
– В твоей комнате, где ты с таким вожделением смотрела на блестящие капли крови на иголке, – продолжает он шепотом и прижимает меня к профессорскому столу своим телом. Волна жара пробегает от макушки до кончиков пальцев, и я наконец замираю. – Ты выглядишь до неприличия сексуально, когда облизываешь губы. И заметь, моя милая муза, ты так и не выбросила конверт – ты носишь его у сердца. Знаешь почему?
Да. Но я лишь прикусываю нижнюю губу и смотрю ему в глаза как зачарованная. Яркий свет потолочных ламп отражается в них вместе с моим испуганным взглядом. Кого я обманываю? Мне не страшно, я в ужасе. И вместе с тем внутри меня растет противное чувство, которое хочется вырвать с корнем и растоптать, как скользкого червя.
Благодарность. Интерес. Чертово возбуждение.
Я хотела бы никогда больше не встречаться с Ридом Эллиотом, что следит за каждым моим шагом уже который месяц. Я хотела бы застыть в этом моменте – между его горячим телом и широким столом из красного дерева – на целую вечность. Вдыхать мускусный запах, сквозь который едва-едва пробивается настоящий: запах опасности, запах крови.
Запах Коллекционера, решившего заполучить к себе в коллекцию особенный экземпляр.
– Потому что в твоей милейшей голове, Ванда, – шепчет он все тише, запускает пальцы мне в волосы в районе затылка и грубо тянет на себя, заставляя смотреть только в одну точку – в его дьявольские глаза, – такой жуткий бардак. Я спас тебя, и ты не можешь об этом забыть. Я вытащил тебя из ада, чтобы показать настоящий рай, но ты до дрожи боишься сделать шаг вперед. И по ночам стонешь от того, как сильно тебе этого хочется.
Лжец! Я дергаюсь в сторону и морщусь от боли, однако не могу сдвинуться с места. Ноги налились свинцом и будто приросли к полу, а взгляд Рида подобен взгляду огромной змеи. Он меня спас. Спас. И у него есть право творить со мной что угодно.
Беги, Ванда.
Нет, оставайся, быть может, тебе даже понравится.
– Ты дрожишь. – Свободной рукой он проводит вдоль моих ключиц, и даже сквозь плотную ткань пиджака и тонкую – блузки прикосновение кажется обжигающе горячим.
«Убери руки, поехавший», – вот что я должна сказать, а вместо этого постыдно выдыхаю через рот и крепче сжимаю бедра. Ужас в голове причудливо смешивается с ненормальным, извращенным желанием. Я должна ненавидеть его. Бояться. Бежать отсюда, пусть даже ради этого придется сигануть в окно и испортить идеальный газон во дворе академии.
– Ты так прекрасна, когда боишься, Ванда, – шепчет он, прежде чем выудить из рукава удлиненного пиджака английскую булавку. Я почти не чувствую укола, зато с замиранием сердца смотрю, как Рид жадно слизывает каплю моей крови: скользит по тонкому металлу языком, прикрывает глаза и глубоко, с наслаждением вдыхает. От проступившей на его губах улыбки хочется то ли спрятаться, то ли стереть ее пощечиной. Или поцелуем.
Единственным поцелуем, которого я захотела сама. Я прикусываю язык, чтобы прогнать эту мысль из головы.
– И на вкус ты тоже прекрасна. – Рид расстегивает пуговицы моего пиджака и, не спрашивая разрешения, достает конверт со спрятанной внутри булавкой. Кровь уже засохла, но я все равно вижу мелкие багровые