Перед последним она чувствовала большую ответственность. Заступившись за неё перед городовым, он проявил такое доверие, какое обыкновенно приходилось заслуживать долго и кропотливо, и Аэлита намеревалась оправдать его любой ценой. Может, она и не годится прямо сейчас в книжные героини, но дело-то своё знает по-настоящему!
– Нет, не нужно, – решительно тряхнула головой Аэлита. – Вот только…
Аэлита снова глянула на сумку в своих руках, растерянным взором обвела стоящую вокруг воду, тяжело вздохнула и неуверенно протянула мужчине свою ношу.
– Натан Львович, простите, не могли бы вы подержать? Не в воду же его класть, – смущённо проговорила она.
– Разумеется, – кивнул тот, принял саквояж и с интересом наблюдал, как Брамс извлекает из кожаного нутра малопонятные случайному зрителю предметы. – Может быть, перенести тело ближе?
– Расстояние роли не играет, – отмахнулась Аэлита.
Понимающих, сочувственных взглядов, которыми обменялись судебные эксперты с городовым, решившие, что девица просто испугалась покойницы, она не заметила. Да и несправедливы к ней были мужчины: это когда Титов нёс её на руках, Аэлита была смущённой и растерянной барышней, а теперь, сосредоточившись на деле, стала магистром Брамс – талантливым учёным и строгим, взыскательным преподавателем, которого опасались и очень уважали студенты Федорки.
– Положите вот эту вѣщь ей на живот, вдоль тела, чтобы средний оказался ровно над пупком, – твёрдым голосом велела Аэлита, протягивая ближайшему эксперту ленту из семи плоских жетонов белого металла. Небольшие, с червонец, тяжёлые, наверное свинцовые, они были покрыты сложным узором мелких насечек и соединены рёбрами в полосу. Как крепились друг к другу, было неясно, но каждый свободно поворачивался вокруг общей оси. – Ну! – окликнула она раздражённо, потому что младший медик замешкался, поглядывая на старшего.
Здоровяк осторожно, двумя пальцами ухватил жетоны и выложил на труп, как было велено, следом прицепил и несколько небольших, вычурных, диковинного вида прищепок, выполненных из проволоки того же металла, – на плотик, на венок, на платье, на держащую запястья бечёвку, даже на свечу.
Когда закончил, Аэлита смерила подозрительным взглядом почему-то именно его, а не результат его трудов и отрывисто кивнула. Дальше бережно извлекла небольшой прибор, похожий на плод любви арифмометра и ежа.
– Подержите сумку, – велела Брамс всё тому же эксперту, а Титову в освободившиеся ладони осторожно вложила устройство. Задумчиво закусила губу, переключая какие-то тонкие рычажки, кивнула своим мыслям и потянулась за флейтой. – Вот так и держите, – скомандовала она поручику.
Появление музыкального инструмента встретил с интересом только рыбак, которого до сих пор не подумали прогнать. Остальные заранее кривились, зная, что будет дальше.
Вѣщи, которые изредка на заграничный манер именовались артефактами, были знакомы людям издревле. Обережные вышитые узоры, резьба на предметах обихода, затейливая руническая вязь – первые, интуитивные попытки придания необыкновенной силы обыденным вещам, и порой результат выходил на удивление удачным. Со временем выделились закономерности, потом на их основе выросли теории, и к настоящему моменту всё это сложилось в отдельную область знаний – науку о вѣщах.
Вѣщью мог стать любой предмет – сапоги, зеркало, да хоть целое здание, – а её возможности определял тот, чьи руки придавали особые свойства старинными, дедовскими способами: резьба, шитьё, узоры.
До сих пор в научном сообществе велись диспуты о том, как именно всё это происходит. Старая теория утверждала, что вѣщевик вкладывает в творения собственную жизненную силу – ту же, какую жiвники используют для влияния на человеческую плоть. Другие, новые учёные, уверяли, что сила спит внутри материи и вѣщевик только освобождает её своими действиями; та самая сила, которую открыли лишь четверть века назад и которая сейчас сводила с ума физиков всего мира – сила взаимодействия атомов.
Пока теоретики ломали копья, вѣщевики, будучи практиками, более близкими к изобретателям и инженерам, не особенно углублялись в вопросы происхождения собственных талантов, больше занятые их развитием и применением.
Тщательно выверенные узоры определяли пути, по которым двигалась сила, являлись своего рода проводами для тока или подобием ирригационных каналов. На заре научной мысли все вѣщи строились по единому принципу: создатель напитывал силой узор, и вѣщи для исполнения её предназначения этого вполне хватало.
Но больше двух веков назад случился грандиозный прорыв, когда установили, что серьёзное влияние на вѣщи оказывают звуки. Они как бы пробуждают скрытые резервы энергии, а ещё позволяют добиваться ювелирной точности управления. Теперь любой вѣщевик объединял в себе не только собственно умение влиять на неживые предметы, но ещё математика, инженера и музыканта, и успешность этого сплава определяла силу и возможности вѣщевика. Единственный недостаток подобного воздействия состоял в редком неблагозвучии управляющих трелей…
Аэлита, прихватив мундштук губами, сомкнула веки.
Голос флейты вспорол живую речную тишину. Долгие, протяжные стоны перемежались пронзительными вскриками, и оттого, насколько всё это походило на плач – судорожные, отчаянные, безнадёжные рыдания, – не по себе сделалось даже зачерствевшим от службы судебным медикам. Флейта, словно по родной, выла по незнакомой мёртвой девушке, и мокрый холод оглаживал спины живых. Было во всём этом нечто потустороннее, необъяснимо жуткое, и нарядная майская зелень вокруг не только не сглаживала, но даже усиливала это впечатление.
Бледный от страха рыбак бормотал «Отче наш», стянув шапку и истово крестясь на блестящие над ивняком, на краю города, купола Казанского собора, – двинуться с места и уйти он, кажется, боялся ещё больше, чем оставаться здесь. Городовой выглядел не лучше; он затравленно посматривал на «девку», словно та на его глазах превращалась в упыря, и тоже, кажется, молился себе под нос.
Вскоре плач этот оживил вѣщь, которую держал в руках Натан, заставив того вздрогнуть. А следом дёрнулись и остальные, когда рыдания флейты дополнились пронзительным стрекотом прибора, из нутра которого поползла перфолента.
Инструмент умолк на высокой и особенно резкой ноте, а вѣщь ещё какое-то время монотонно трещала. Аэлита спокойно, буднично убрала флейту обратно в чехол и подхватила ленту, с удивлением поглядывая на пришибленных, притихших мужчин.
Пока Брамс вслепую – ей, как и многим опытным вѣщевикам, так было проще – читала перфоленту сообщения, остальные потихоньку сбрасывали наваждение. Рыбак под шумок удрал, решив, что насмотрелся достаточно; городовой Скобин и хотел бы последовать его примеру, но долг не позволял; судебные, опасаясь трогать вѣщи на трупе, переминались с ноги на ногу.
К концу ленты безмятежное выражение лица Аэлиты сменилось хмурой недовольной гримасой. Вѣщевичка собрала бумагу в тугое колечко, проворно намотав на два