— Калибровка займет минимум десять минут! — выкрикнул он, пытаясь соединить какие-то разъемы.
— Нет времени! — отрезал я, срывая с себя мокрый от пота халат. — Работаем с тем, что есть!
Астафьева развернула свою станцию мониторинга — три монитора, сенсорная клавиатура, масса проводов. Ее пальцы забегали по клавишам, выстраивая параметры на лету.
— Мне нужно подключить электроды! Шестьдесят четыре канала! Это займет…
— Подключайте самые критичные! — перебил я. — Ствол мозга, дыхательный центр, сердечный! Остальное потом!
Десять минут? Пять минут? У нас их нет! У нас есть секунды!
Каждая секунда промедления — это тысячи мертвых нейронов в ее мозгу. Плевать на калибровку, плевать на протоколы! Сейчас правила пишет Смерть, и мы должны играть быстрее нее.
Неволин уже стоял у раковины. Вода шумела, он методично, с яростью, тер руки щеткой. Движения автоматические, отточенные десятилетиями. Семь минут по протоколу? У нас их не было. Три минуты ускоренной обработки — и в перчатки.
Я рванул к раковине рядом. Вода обжигающе холодная, но я этого почти не чувствовал. Мыло щипало микротрещины на коже. Намылить, смыть, снова намылить. Между пальцами, под ногтями, предплечья до самых локтей.
Я посмотрел на свое отражение в стальном кране. Кто это? Бледное лицо, безумные глаза, мокрые волосы прилипли ко лбу. Не лекарь. Солдат перед штурмом. Солдат, который знает, что, скорее всего, не вернется.
В стекле наблюдательной комнаты, выходящей прямо в операционную, появились темные силуэты. Император Александр Четвертый — его лицо было как восковая маска, ни единой эмоции.
Рядом Васнецов, его пальцы судорожно перебирали янтарные четки. Анастасия Шелестова — бледная, губы сжаты в тонкую белую линию.
Пришли. Пришли посмотреть на финал своего жестокого спектакля. Увидите ли вы чудо или казнь? Или для вас это одно и то же?
Успели так быстро? Похоже находились где-то в этом же здании и скорее всего не спали
— Халат! — скомандовал я. Матрона Егоровна уже держала наготове стерильный комплект.
Руки в рукава. Завязки сзади — Матрона затягивала их с такой силой, что я едва не задохнулся. Перчатки — первая пара, вторая поверх. Двойная защита.
— Готовы? — спросил я, оглядывая команду.
Неволин, уже в маске, молча кивнул. В его глазах больше не было презрения — только холодная, ледяная сосредоточенность. Хирург перед боем.
Астафьева, не отрываясь от мониторов, подняла большой палец.
Доронин, все еще возившийся с проводами, коротко кивнул.
Артем, стоявший у наркозного аппарата, встретился со мной взглядом. Общий наркоз был невозможен — Ксения была слишком нестабильна. Вся надежда на его мастерство седации.
— К черту готовность! — рыкнула Матрона Егоровна, с грохотом раскладывая инструменты на столике. — Время пошло! Спасайте ее, лекарь, или я лично вас четвертую!
Фырк, все это время сидевший тихо, устроился на моем плече поудобнее, его усики подрагивали от напряжения.
— Ну что, двуногий. Час истины. Либо ты гений, либо мы все тут станем соучастниками убийства. Без давления, конечно.
Я подошел к операционному столу. Ксения лежала подо мной — бледная, почти прозрачная, опутанная проводами и трубками.
Мониторы показывали критические значения по всем параметрам. Она умирала. Прямо сейчас, прямо здесь, под безжалостным светом хирургических ламп.
— Начинаем, — сказал я, и мой голос прозвучал удивительно спокойно. — Стереотаксическая рама. Матрона Егоровна, ассистируйте.
Спокойно. Весь хаос остался за дверью. Здесь, в этом круге света, есть только я, пациент и задача.
Семнадцать провалов. Восемь часов отчаяния. Все это не имеет значения.
Есть только восемнадцатая попытка. Последняя. И она должна быть успешной. Другого варианта у нас нет.
Стереотаксическая рама — конструкция из титана и отчаянной надежды. Я закреплял ее на голове Ксении, затягивая винты с ювелирной точностью.
Титан и надежда. Идеальное название для этого инструмента. Один винт перетянешь — трещина в черепе. Недотянешь — погрешность в миллиметр, которая там, в глубине, превратится в смертный приговор. Каждый щелчок фиксатора — как взвод курка.
— Координаты выставлены, — доложил я, проверяя показания на дисплее рамы. — Точка входа — пять миллиметров каудальнее большого затылочного отверстия. Угол введения — пятнадцать градусов к средней линии.
Неволин склонился над моим плечом, изучая траекторию на экране навигатора. Его дыхание шумело через маску — тяжелое, напряженное.
— Близко к позвоночной артерии, — заметил он сухо. — Промахнешься на миллиметр влево — массивное кровотечение.
— Не промахнусь.
Трепанационное окно уже было — маленький, аккуратный дефект кости, оставшийся от биопсии неделю назад. Размером с пятирублевую монету. Твердая мозговая оболочка просвечивала через него — тонкая, перламутровая пленка, последний барьер между миром и мозгом.
Я взял иглу для пункции. Четырнадцать гейдж, длина пятнадцать сантиметров. В моей руке она казалась непомерно тяжелой, как пистолет, из которого сейчас предстоит выстрелить вслепую.
— Вхожу в ткань, — прокомментировал я, и кончик иглы коснулся оболочки.
Характерный хруст — как когда прокалываешь плотную пленку на молочном коктейле. Сравнение до жути точное.
— Глубина пять миллиметров.
Мир вокруг начал меняться. Сонар активировался плавно, как фокусировка в дорогом бинокле. Сначала размытые, призрачные контуры, потом все четче, четче…
И я увидел. Мозг Ксении раскрылся передо мной как живая, дышащая трехмерная карта. Светящиеся магистрали нервных путей — автострады информации. Пульсирующие реки артерий — красные, набухшие от запредельного давления. Темные, плотные скалы ядер — командные центры всех жизненных функций.
А в самом центре, как черная дыра, пожирающая свет — опухоль.
Вот она. Не просто пятно на снимке. Живая, голодная, пульсирующая тьма. Я чувствую ее… злобу. Иррациональное, животное ощущение. Она не просто растет, она пожирает ее изнутри.
— Двуногий, — зашептал Фырк, вцепившись в мое плечо так, что я почувствовал его коготки сквозь три слоя ткани. — Я вижу ее на астральном плане. Она… живая. Она пульсирует как сердце. Темное сердце, качающее смерть.
— Потенциалы в норме, — доложила Астафьева. — Все каналы чистые. Продолжайте.
Я начал продвижение. Миллиметр за миллиметром. Каждое движение выверено, рассчитано до микрона. Игла скользила сквозь нежную ткань мозга как подводная лодка в глубинах неизведанного океана.
— Прохожу правую ножку мозга… Огибаю красное ядро… Глубина двадцать миллиметров.
Неволин, не отрываясь, следил за продвижением на мониторе навигационной системы. Его брови сошлись на переносице в одну сплошную линию.
— Слишком медленно, — пробормотал он. — У нее падает давление. Артем?
— Пятьдесят на тридцать и падает! — тут же отозвался анестезиолог. — Даю норадреналин, но это ненадолго!
Я ускорился. Осторожность против времени — вечная, проклятая дилемма хирургии.
— Внимание! — резкий крик Астафьевой пронзил напряженную тишину операционной. — Изменение потенциала по правому лицевому нерву! Вы в опасной близости!
Я замер. Рука застыла, как будто превратилась в камень.
За долю секунды до катастрофы. Сонар вспыхивает красным. Высоковольтный кабель, готовый ударить