Эмоциональная мясорубка этой ночи не пощадила никого.
Все они подскочили, когда я вошел.
— Как она? — Император бросился ко мне, его движение было резким, почти отчаянным. — Что с ней? Почему она снова заснула? Это плохо? Это хорошо? Говорите же!
— Ваше Величество, — я мягко взял его под локоть и усадил обратно на стул, жестом приглашая сесть тоже. — Все процедуры завершены. Послушайте внимательно.
Он сел, но весь подался вперед, впившись в меня взглядом, в котором смешались страх и надежда.
Нужно говорить просто. Без терминов. Без «паттернов сна» и «стволовых структур». Ему сейчас нужна не лекция по нейрофизиологии, а уверенность. Четкая, простая метафора, за которую он сможет уцепиться.
— Энцефалограмма показывает здоровый, глубокий сон. Не кома — именно сон. Все жизненные показатели в пределах возрастной нормы. Внутричерепное давление стабильно. Отека нет.
— Но почему она спит? Она же проснулась! Сказала… — Голос сорвался на последнем слове, полном боли и восторга.
— Представьте, что мозг — это компьютер, — я искал аналогию, которую он точно поймет. — Сложнейший биологический компьютер. Последние сутки он работал на запредельной мощности, борясь с опухолью. Потом — критическая системная ошибка, почти полный крах системы. Мы провели… скажем так, экстренное восстановление. Заменили поврежденные файлы, удалили вирус.
Он внимательно слушал, кивая, его лицо стало чуть более осмысленным.
— Теперь этому компьютеру нужна перезагрузка. Полная, глубокая перезагрузка. Дефрагментация диска, очистка реестра, восстановление системных файлов. Это занимает время. Но это абсолютно необходимо для дальнейшей стабильной работы.
— Сколько? — вопрос прозвучал как короткий, резкий выстрел. — Сколько времени?
— Минимум двенадцать часов медикаментозного сна. Потом она проснется. По-настоящему проснется. И тогда… тогда мы узнаем, насколько успешно прошло восстановление.
— Я могу… — он сглотнул, его адамово яблоко дернулось. — Могу побыть с ней?
— Не просто можете — должны.
Он вскинул голову, в его глазах мелькнуло недоверие.
— Есть множество исследований, — продолжил я, глядя ему прямо в глаза. — Даже в глубоком сне под действием седативных препаратов мозг продолжает воспринимать знакомые голоса. Особенно голоса близких людей.
Сейчас я лечу не только ее. Я лечу и его. Даю ему не просто разрешение быть рядом, а задачу. Цель. Превращаю его из пассивного, напуганного наблюдателя в активного участника процесса восстановления. Это лучшая терапия от беспомощности.
— Звук вашего голоса будет стимулировать определенные зоны ее мозга. Поможет формированию новых нейронных связей. Ускорит восстановление. Это не мистика — это чистая нейрофизиология.
Он встал. Резко, порывисто, словно кто-то дернул его за невидимые нити. Паника в его глазах сменилась деятельной, почти лихорадочной решимостью.
— Что мне делать? Как? О чем говорить?
— Просто будьте рядом. Держите за руку — тактильный контакт не менее важен. Разговаривайте. О чем угодно. Рассказывайте сказки, которые, возможно, рассказывали ей в детстве. Вспоминайте счастливые моменты. Планируйте будущее. Главное — чтобы она слышала ваш голос.
Пять минут спустя он сидел у ее кровати. Переоделся в стерильный халат, который нелепо смотрелся на его атлетичной фигуре, но ему было абсолютно плевать.
Маленькая, хрупкая рука Ксении почти полностью исчезла в его огромных ладонях. Он держал ее так осторожно, так бережно, словно боялся сломать.
— Ксюша… — прошептал он, и его голос дрогнул. — Моя маленькая принцесса…
Он откашлялся, попробовал снова, уже тверже.
— Помнишь, как ты хотела увидеть дворец? Большой тронный зал? Я покажу тебе. Все покажу. Там… там портреты всех императоров. От Петра Великого до… до меня. Твой портрет тоже будет там. Я прикажу лучшему художнику…
Он замолчал, резко покачал головой.
— Нет. К черту портреты. Знаешь, что мы сделаем? Мы поедем к морю. К настоящему морю. В Крым. Или… или в Сочи. Куда захочешь. Будем строить замки из песка. Собирать гладкие, отполированные волнами ракушки. Есть мороженое, пока не заболят животы.
Его голос стал тише, интимнее, предназначенным только для нее одной. И слышным только ей одной.
Я стоял за стеклом наблюдательной, а рядом со мной, незаметно подойдя, замер Филипп Самуилович. Мы смотрели на эту невозможную, невероятную картину — Император Всероссийский, самодержец, диктатор, тиран (нужное подчеркнуть) сидел у постели маленькой девочки и тихо рассказывал ей про море.
— Впервые вижу его таким, — прошептал Филипп. — Не Императором. Просто… отцом.
— У каждого своя маска, — ответил я, не отрывая взгляда от сцены в палате. — Император, лекарь, палач, святой. Мы все носим маски. И только в такие моменты можем их снять. Когда больше некого обманывать. Даже себя.
— Философствуешь?
— Иногда, — усмехнулся я.
Усталость, которую я гнал от себя все эти часы с помощью адреналина и кофеина, накатила внезапно. Тяжелой, вязкой, непреодолимой волной. Адреналин схлынул, оставив после себя пустоту. Ноги стали ватными, руки налились свинцом.
— Иди отдохни, — Филипп мягко положил руку мне на плечо. — Я прослежу за всем. Если что-то изменится — сразу позову.
— Двенадцать часов, — сказал я, заставляя язык шевелиться. — Через двенадцать часов начинаем плавно уменьшать седацию и будить.
— Знаю. Иди.
Я кивнул и поплелся к выходу. В дверях не удержался, обернулся. Император все так же сидел у кровати дочери, держал ее за руку и что-то шептал.
Ординаторская встретила меня густым запахом свежесваренного кофе и тихим, усталым гулом голосов. Вся команда была здесь — измотанные, с темными кругами под глазами, но с каким-то новым, внутренним светом. Тем самым светом, что появляется в глазах солдат после выигранного, невозможного боя.
Артем восседал на старом дерматиновом диване, закинув ноги в больничных тапках на журнальный столик. Астафьева устроилась в глубоком кресле, сняв очки и устало массируя переносицу. Доронин, даже сейчас, что-то лихорадочно чертил в блокноте — схемы, формулы, графики. Матрона Егоровна стояла у окна, глядя на раскинувшийся внизу ночной город.
Только Неволин сидел в углу, отдельно от всех. Он просто смотрел в пустоту, и я не мог прочитать ничего на его лице.
— А вот и герой дня! — Артем заметил меня и поднял пластиковый стаканчик. — Филипп Самуилович передал. Коньяк. Настоящий, французский. Сказал, для особых случаев.
На столе действительно стояла початая бутылка янтарной жидкости и стопка пластиковых стаканчиков для кофе.
— Если это не особый случай, — продолжил Артем, аккуратно разливая янтарную, пахнущую ванилью и дубом жидкость, — то я не знаю, что вообще можно считать особым.
Пластик и элитный коньяк. Идеальная метафора нашей команды.
Я принял стаканчик.
Сборище несовместимых элементов, гениев и провинциалов, академиков и простых трудяг, которых смешали в одном шейкере и взболтали до состояния смертельной усталости. И на выходе получился… вот этот момент.
Момент хрупкого,