— Завтра тигли покрепче сделаем, — сказал я подмастерьям. — И дальше будет лучше.
Прокоп вертел стакан в руках:
— Смотри-ка, насквозь видно. Как вода застыла. Чудо!
А теперь надо ждать Алыпа. Государственного посла в Вогульскую народно-демократическую республику, ха. Возвращается для консультаций. И я пошел на пристань — подышать воздухом, развеяться, и встретить Алыпа.
Но когда я отбросил мысли о работе, в голову полезли воспоминания о событиях недавней ночи, когда был убит Якуб-бек.
В голове еще звучали его предсмертные крики. Я видел все своими глазами — как исказилось лицо торговца, как он, не чувствуя боли, продолжал наносить удары ножом даже после того, как Семен пронзил его саблей.
Мои товарищи-казаки, обсуждая случившееся, сплевывали сквозь зубы и крестились. Для них все было просто — торговец взбесился или стал одержим бесом. Но я видел в произошедшем нечто иное.
Муртаза… Я помнил этого торговца. Прижимистый, расчетливый купчишка, который продаст родную мать за хорошую прибыль, но никогда не пойдет на явно самоубийственное дело. А ведь именно это он и сделал — бросился с ножом на человека в окружении вооруженных казаков, зная, что живым ему не уйти.
Но здесь все не так уж и необъяснимо. Я понимал, насколько внушаемы люди этой эпохи. Они живут в мире, где каждый гром — это голос Божий или языческих богов, где полет птицы может решить судьбу похода, где амулеты и заговоры считаются такой же реальной защитой, как кольчуга и сабля.
Для человека шестнадцатого века граница между реальным и мистическим практически не существует. Они готовы поверить в любое знамение, принять любое внушение за божественное откровение или дьявольское наваждение. И если кто-то умело использует эту веру…
Когда-то я изучал психологию в рамках военной подготовки. Знал о гипнозе, о внушении, о том, как можно манипулировать сознанием человека. А если добавить к этому психоактивные вещества…
Здесь, в Сибири, полно растений, способных изменить сознание. Мухоморы, белена, дурман — местные шаманы используют их веками. Подсыпать такое зелье в кумыс — дело нехитрое. А дальше, когда разум уже затуманен, когда граница между явью и сном стерта окончательно и внушить можно что угодно.
Я представил себе эту картину: Муртаза, одурманенный зельем, сидит перед шаманом. Кум-Яхор — а я не сомневался, что за всем этим стоит именно он — говорит размеренно, монотонно, используя все приемы, которые шаманы оттачивали поколениями. Ритмичные удары в бубен, мерцание огня, дым благовоний…
«Якуб-бек — предатель, — мог нашептывать шаман. — Он проклят. Ты должен убить его. Любой ценой. Даже ценой собственной жизни.»
Для человека в измененном состоянии сознания, воспитанного в традициях, где проклятия и родовая месть — часть повседневной реальности, такое внушение могло стать непреложной истиной, приказом, который невозможно не выполнить.
Но могу ли я объяснить это атаману? Сказать Ермаку: «Послушай, батька, тут не бесы виноваты, а обычная психологическая манипуляция с применением психоактивных веществ»? Он либо не поймет, либо решит, что я сам одержим.
Самое страшное в этой истории то, что смерть Якуб-бека — большая потеря для нас. Он многое знал и еще не все сказал. Ждал, смотрел, что будет дальше и как мы к нему отнесемся. Кум-Яхор это прекрасно понимал. Одним точным ударом руками одурманенного торговца он лишил нас важного преимущества.
Где-то там, за частоколом, в татарском стане, Кум-Яхор наверняка доволен результатом своей операции. Муртаза мертв и не сможет ничего рассказать. Якуб-бек мертв и не выдаст секретов хана, а они Ермаку так нужны.
…А затем вдали показалась маленькая точка-лодочка. Постепенно она росла, и в ней появился человечек — Алып.
Через несколько минут он уже выходил на берег. Я подошел к нему. Вогул был уставшим, но явно довольным. И выполненной работой, и самим собой. Справился с дипломатической миссией!
— Ну что там? — спросил я.
— Все хорошо! — выдохнул Алып. — Пойдем к атаману.
…У Ермака мы стояли недолго. Алып рассказал, что Торум-Пек воспринял «на ура» идею ликвидировать своего бывшего шамана и другого предателя, спасшего его. Для засады он даст своих охотников — тех, кому можно доверять, и мы вместе станем в засаду там, куда приплывет приспешник Кум-Яхора. Пока мы будем на месте, слухи уже будут доведены до всех ушей в племени. Поэтому пора спешить.
Ну мы и не стали задерживаться.
…Темная вода Иртыша тихо шелестела о борта лодки. Весла руках казаков двигалось размеренно, почти беззвучно. Впереди, на носу лодки, Алып вглядывался в черноту берегов. Его вогульские глаза видели в темноте лучше наших. Тишина. Только тяжело дышал разведчик Митька Кривой, да иногда вздыхал другой казак — Федор Зубатый.
Луна пряталась за рваными облаками, и когда она выглядывала, река на миг становилась похожей на расплавленное серебро. В такие мгновения мы замирали, будто это могло помочь остаться незамеченными. Сзади, саженях в двадцати, скользила вторая лодка — там сидел десятник Васька Рыжий и с ним еще трое. А за ними — лодка вогулов. В ней три охотника, приданные нам в усиление.
Ранняя осень уже дохнула холодом на эти края. С берегов тянуло прелой листвой и сырой землей. Где-то далеко ухнул филин, и Митька за спиной тихо сплюнул через левое плечо. Суеверный был мужик, хоть и храбрый в бою как зверь.
— Тихо, — прошипел Алып, не оборачиваясь. — Скоро Волчья излучина. Там берег высокий, эхо далеко несет.
Я кивнул, хотя он и не видел. Алып знал эти места как свои пять пальцев — вырос здесь, пока не примкнул к нашему отряду. Теперь вот ведет нас вершить правосудие над своими бывшими соплеменниками. Судьба — злая штука.
Федор вдруг замер, перестав грести — где-то с правого берега, из чащи, донесся звук, от которого мороз пробежал по коже. Плач. Женский, надрывный, словно душу рвут на части.
— Господи Исусе… — выдохнул Федор.
Плач становился громче, отчетливее. Молодая девка плакала где-то совсем близко, в трех десятках сажен от берега. Всхлипывала, причитала что-то неразборчивое, и в голосе ее была такая безысходная тоска, что сердце сжималось.
Федор развернулся на своей банке, глаза у него в лунном свете блеснули лихорадочно:
— Братцы, там баба… Может, полонянка сбежала? Надо помочь!
Он уже занес весло, чтобы грести к берегу, но Алып схватил его за руку:
— Сядь, дурак! Это не баба!
— Как не баба? Ты что, не слышишь? Она же плачет!
— Это духи лесные! — зашипел Алып. — Мавки здешние так заманивают. Полезешь — утащат в трясину, найдут тебя весной с водорослями в глотке!
Федор дернулся было, но я