Они расстались. Ночь и тишь сгустились вокруг его кровати. Со стоической решимостью он запретил себе вспоминать о прошлом и тревожиться о будущем. Он возложил свои надежды и страхи к ногам Всемогущей Силы, в чьих ладонях заключена Земля и все на ней сущее. Он решил больше не беспокоиться об исходе суда, который был предопределен, хоть и неизвестен. Первое время его ум молчал и оставался спокойным, но, поскольку человеческое сознание даже под пытками не способно надолго сосредотачиваться на одном предмете, его постепенно захватили трепетные и приятные воспоминания. Он вспомнил, как был непослушным, но все же не совсем пропащим мальчишкой; вспомнил домик и крыльцо, увитое душистой жимолостью, в тени которой сидели больная бледная дама с лучистыми глазами и ее прекрасная дочь, чью мягкую руку он держал, когда они вдвоем устраивались у ног ее матери и слушали мудрые наставления. Потом его мысли перенеслись к совместным с девушкой прогулкам; он вспомнил, как они бродили по холмам и долам, когда их шаги были еще легки, а сердца не обременены заботами, и душа его воспаряла к небесам, где уже успел обосноваться блаженный дух ее матери. До чего же безжалостна жизнь, раз юные невинные мечты привели эту девушку к безвременной кончине, а его самого — в тюремную камеру! Мысль об этом резкой болью отозвалась в груди; он прогнал ее и начал вспоминать Грецию, опасность, которой там подвергался, и их с Элизабет приключения на берегах Закинфа. Тогда на его сердце лежал тяжкий груз, и даже красоты солнечного края казались подернутыми мрачной пеленой; даже бодрящая нежность приемной дочери его не утешала. По сравнению с тем временем его нынешние переживания, встреча с судьбой и раскаяние уже не представлялись столь печальными. Наконец его сморил сон, и до утра он спал спокойно, как накануне суда могут спать лишь невиновные, хотя его ждали мучительные испытания.
Ближе к утру сон стал тревожным; узник стонал и ворочался, потом открыл глаза, вздрогнул и попытался вспомнить, где находится и зачем он здесь. Ему что-то грезилось, но он не помнил, что именно. Снилась ли ему Греция или унылый безлюдный берег Камберленда? Что за светлая туманная фигура манила его за собой? Алитея или Элизабет? Но, не успев понять, кто ему снился, он узнал стены камеры и увидел тень от оконной решетки на занавеске. Настало утро, то самое утро, но где он встретит завтрашний рассвет?
Он поднялся и отодвинул штору; напротив вздымались темные высокие стены, громадные, с потеками дождя; прозрачный дневной свет заливал все вокруг и проникал в каждую щель, но солнце не светило, и погода стояла безрадостная. Ранний серый холодный рассвет, рассеивающий ночную мглу, всегда навевает невыразимое одиночество, если грядущий день сулит несчастья. Ночь окутывает нас своим покровом, становится защитой и убежищем; ночью спят люди и дремлет закон; даже суровые судьи лежат в своих кроватях, как безобидные дети в колыбелях. «Они и сейчас спят, — подумал Фолкнер. — Отдыхают на мягких подушках за роскошными портьерами, но день уже наступил, и вскоре они займут свои места, меня выведут перед ними, а все почему? Потому что пришел день, пришла среда, потому что долям времени даны имена, без которых они бы прошли незаметно».
Как хирург, глядя на человеческое тело, порой видит лишь скопление костей, мышц и артерий, хотя внутри каждого тела трепещет душа, способная на шекспировские страсти, так и несчастный человек препарирует жизнь и замечает лишь происходящее на поверхности; он не понимает, как люди, каждый из которых спит и бодрствует, ходит и встречает себе подобных, могут причинять друг другу столько несчастий или, наоборот, дарить друг другу столько блаженства. Такие чувства тяготили Фолкнера по мере того, как за окном постепенно светало и тьма над узким тюремным двориком рассеивалась, а предметы в камере приобретали привычные цвет и вид. «Все спят, — снова подумал он, — все, кроме меня, несчастного; а спит ли моя Элизабет? Надеюсь, небеса охраняют ее сон! Пусть ее милые глаза подольше остаются закрытыми в этот прокля́тый день».
Он оделся задолго до того, как обитатели тюрьмы проснулись, хотя надзиратели встают очень рано. Скрипнули засовы; в коридоре послышались голоса. Знакомые звуки вернули его к реальности и заставили вспомнить о том, что сегодня неизбежно должно было произойти. В нем вновь пробудилось высокомерие; упрямая гордость ожесточила сердце; он вспомнил, в чем его обвиняют, подумал о том, как все его ненавидели, и о своей невиновности. «Я готов покаяться и искупить вину; готов понести любую кару ради Алитеи, однако несправедливости в мире не станет меньше; отныне я отмечен бесчестьем, но чем я хуже своих собратьев? Мой дух не сломлен, я не склонюсь; хотя бы этого у меня не отнять».
Он напустил на себя бодрый вид и перенес все рутинные приготовления с притворным равнодушием; иногда в его орлиных глазах вспыхивал огонь, а иногда они смотрели в пустоту; вся жизнь пронеслась у него перед внутренним оком, но он не испытывал ни нетерпения, ни трепета, ни страха; ни разу не подумал об опасности и смерти; его поддерживала мысль о собственной невиновности. Он готовился вытерпеть и преодолеть лишь нынешний позор и одиночество, которое должно было за ним последовать, так как верил, что на всю жизнь будет отмечен клеймом и, даже если его оправдают, он станет изгоем.
Наконец его повели на суд; сердце полнилось гордостью, в глазах пылала решимость; он вышел из мрачного тюремного здания на солнечную улицу. Повсюду стояли дома, но ему показалось, что через просвет между ними виднеется плоскогорье, широкие поля и лесистые холмы — творение самого Господа. Солнце освещало пейзаж, и свободному человеку этот кусочек природы в узком просвете показался бы ничтожным, но узник, в течение нескольких месяцев видевший лишь стены камеры, взирал на него такими глазами, будто мир предстал перед ним во всем своем величии. Что есть человек в сравнении с силой, которая поддерживает Землю и управляет солнечными лучами? А ведь судить его будут люди! Какая ирония! Человек и все сотворенное им — не более чем игрушка во всемогущих руках Господа, и эта игрушка сейчас распоряжается его судьбой! Он попытался приподняться над унизительными обстоятельствами и взглянуть на происходящее с высоты; тогда на него наконец снизошел истинный благородный покой, и он ощутил, что никакие слова и поступки судей не смогут его ранить; его опора была в другом — он полагался на собственную невиновность